Вдохнув колючий воздух и забыв покормить Рекса, Клавдия Ивановна возвратилась в избу.

Разлила суп по мискам, и Танька тут же начала его хлебать своей чуть согнутой посередине ложкой. Из большого, как зонт, репродуктора со стены зазвучал хор имени Пятницкого. Слова были неразборчивы, музыка тоже, так как репродуктор был приспособлен скорее под речь, поставленную дикцию, зачитывающую сообщения ТАСС, нежели под музыку, которая всегда напоминала досужий комариный писк.

– Вечером... – пробормотала Танька, – ты вот что...

– Да знаю, – сказала Клавдия. – Сама уйду. До каких?

– А это как получится, мама, – и в ее голосе впервые появилась какая-то душевность. – Не думаю, чтоб слишком... После двенадцати все разойдутся, завтра же на работу.

– И он будет?

– Должен.

– Ради него и затеваешь...

– Совсем не ради, – возразила Танька. – Молодым отдыхать пора. Тем более в выходной.

– А раньше вообще выходных не было, – сказала Клавдия, – я знаю, я помню.

Ей показалось даже, что она помнит радостные советские довоенные времена, когда дней недели вообще не существовало, а был просто первый день шестидневки, второй день, третий... Жизнь являлась условностью, и от этого казалась легкой.

– Ну и чего вы добились? Работали, работали, и ничего. Иконы... Изба эта, – пробормотала дочь с раздражением. – Зачем иконы-то здесь висят? – она подняла глаза на угол. – Лица черные, ничего не видать... Ты ведь не молишься, а они висят!

– А я и не знаю, как, – отозвалась Клавдия, опасливо обернувшись, потому что сидела к ним спиной. – Мама не научила.

– Ты вот что... Убери их. Перед людьми меня позоришь. Николай придет, увидит... На смех подымет.

– Куда ж мне их?

– В сенях пусть стоят или в сарае.

– Это грех, в сарае-то!

– Всё. С меня хватит!

Танька порывисто встала со своего места и бросилась к киоту. Вскочив на стул обезьяной, стащила из угла вниз Богородицу, трех святителей и уже схватилась за Николая Угодника...

– Его-то хоть оставь... Николу-то!

– Николу, говоришь? – И Танька вдруг хитро улыбнулась. – Если Николай, то пусть стоит.

Слезла со стула, отряхнула ладони от пыли и паутины. Озорно спросила:

– В печку или как?

Со смехом открыла печку и попыталась запихнуть в нее трех святителей.

Мать, скуля, бросилась на Таньку и вырвала доску из ее рук.

– На привидений похожи, – сказала Танька, бросив беглый взгляд на неведомые изображения. – И чтоб я их в доме больше не видела!

– Ладно, я их людям отдам, – пообещала мать.

– Да кто их возьмет?

– В Москве, я слышала, есть люди, – рассудительно сказала Клавдия Ивановна. – Берут. И даже деньги платят.

– А где Москва-то? – спросила ее Танька.

Клавдия Ивановна пожала плечами.

Этот вопрос был для нее риторическим. В Москву она никогда не хотела, добраться до нее не могла, ибо в точности не знала, где она. Но опытные люди говорили, что если перевалить через горы и проехать еще километров восемьсот, то покажутся вскоре огненные башни, и душа от удивления вылетит из груди.

Клавдия вытерла икону о свой халат и поставила ее на пол.

– У тебя тройчатка есть? А то голова раскалывается.