– Так он, етот Безруков… Или как его взаправду… Мандриков… он душегубец ведь!

– Все одно, не положено. Слышь? Натяни ему варежку, Флюс. Кому говорю – не положено!

– А как не нацяну? Нахер ему, мертвому, варежка? А персцень дорогой, вижу… Продадим – поровну поделим!..

– Мертвых обирать не положено. Не трожь перстень, контра! Пошли отсэда!

– Да цихо ты. Я, етто самое… Я солдат армии Колчака… Верховного правителя России… Смекаешь, чем пахнет, Росомаха?

– Знаем мы вас, «колчаков»: брешешь, как пес. Не солдат, милицай-полицай ты! Полковнику Струкову прислужничал… Тьфу на твою службу! Что Мандрик охмуряло и вор – мож, оно и так. Только не ты, а новый ревком про Мандрика все как есть разбирать будет… А тебя недаром Флюсом прозвали. Ишь, расперло! И воняешь – за версту слышно. Ничего. Скоро ты у нас сам снег носом клевать станешь. Шевелись, контра, застрелю!

Четыре чуть сгорбленных силуэта – два впереди, один немного сзади и последний, далеко отставший, похожий в долгополой шинели на игрушечную пирамидку рядовой Нищук по прозвищу Флюс, – были минуту-другую еще видны, но мало-помалу в желтовато-серой, черной по краям мути пропали.

Пожар утихал, распадался на угольки. Огромная Серая, мало похожая на медведя бурого, зато имевшая все признаки медведицы белой, осмелела. И здесь мальчик-охотник, слушавший каждое ее движение, но на время потерявший местоположение зверя, увидел медвежий дых.

В отсветах дотлевающей яранги грязно-розовым продолговатым лепестком слетело с медвежьих губ и вмиг заледенело морозное облачко. Облачко – легкое, прозрачное – скоро пропало. И тогда Огромная Серая, превосходящая силой и смекалкой всех своих сородичей, как бурых, так и белых, выпустила долго сдерживаемое дыхание еще – раз, другой, третий… Выкван знал: крупней и умней помеси бурого с белым – один только пещерный медведь кочатко. Но его Выкван никогда не видел. Может, потому что боялся увидеть это чудище, о котором вечерами рассказывали старшие, а среди сверстников не раз хвастался дружок его, Мэмыл. Мэмыл был трусоват и поэтому многое выдумывал. И про то, что видел здесь, неподалеку, короткомордого, выше яранги и шире моржа пещерного медведя, Мэмыл, поплескивая себя ладошкой по мясистым, блестящим от жира губам, тоже, конечно, врал напропалую!..

Продолговатые облачка унеслись, а Выкван все смотрел им вслед. Ему казалось: в этих набитых огоньками и приятными скруглениями облачках вдруг обозначились юркие медвежата, еще какие-то фигурки…

Выквану было десять лет, и на медведя охотиться ему было еще шибко рано. Медвежий дых на морозе он видел впервые. Не испугавшись, но и не обрадовавшись новому знанию, он на всяк про всяк стал отползать назад. Медведица ползущего услыхала, журчливо рыкнула. Чуко задержал дыхание – медведица прошла мимо. Она торопилась ступить на речной лед, торопилась к распластавшимся на нем двуногим, еще согреваемым током собственной крови!

Буран завертело сильней, небо окончательно слилось с торосами, и полковник Струков, не ушедший вместе с конвоирами на пост Мариинск, а зачем-то наблюдавший за Выкваном и желто-серой медведицей, пробормотал только сейчас пришедшее на ум: «Берингия, Берингийский перешеек! Опустись летом вода хоть на пятьдесят метров, обнажилась бы Берингийская суша. По той суше – хоть пешком на Аляску ушел бы!..»

Полковник Струков, не принимавший участия в расстреле, но его подготовивший и предрешивший, легко скользя на широких охотничьих лыжах, двинулся сквозь пургу на угольные копи, откуда сегодня утром на пост Ново-Мариинск тайно и явился.

Выкван вылез из ледяной щели – штаны мехом внутрь и поверх них штаны мехом наружу вместе с длинной, выдубленной из оленя кухлянкой грели славно.