Левое крыло, сделанное из пластмассы и перьев, сломалось, к тому же, и левая рука, на которую пришелся удар, хрустнула так, что он даже не пытался ее поднимать, все — равно, кроме боли ничего из этого не выходило.

Махать одной правой было глупо, она не столько поднимала его, сколько бросала в сторону, отводила от неба, к которому Чулков хотел подняться.

К тому же струя от винта черного вертолета туго прижимала его к стеклянной поверхности, а она была не только очень твердой, так что крайние перышки вылетали из крыла целыми веерами, но и между стеклянных панелей небоскреба были вставлены какие-то алюминиевые на вид прокладки.

Они обдирали ноги и бока, как терка.

Вертолет теперь держал свою сеть, опускаясь почти на месте, крутясь так сильно, что Чулков ощущал удары не только главного винта, но и хвостового.

Они его просто плющили о небоскреб, и выхода из этого положения не было…

Вернее, можно было, заставив себя собраться, как перед прыжком в воду с вышки, нырнуть в сеть. На это пилот вертолета, собственно, и рассчитывал.

Но Чулков не хотел этого делать. Конечно, понимал, что разобьется в лепешку, если попробует спланировать, а все — равно, идти в эту сетку не хотел. И не пошел.

А потом вертолет врезался в небоскреб, сначала кончиками основного винта, которые вдруг согнулись, словно пластилиновые. Тогда черная машина, потеряв направление, ударилась уже всей массой… Взрыв не столько оглушил

Чулкова, сколько поразил его побежавшей по стеклянным панелям небоскреба волной. Она была величественной, неторопливой и почти красивой, если бы

Чулков ее рассмотрел как следует.

Но даже это у него не вышло, его опрокинуло вверх ногами, потом поставило почти правильно, потом перевернуло еще раз, и отбросило от прозрачной стены, на которой, как на поверхности пруда от большого булыжника, образовалось подобие кратера. Тогда Чулков понял, что падает уже по-настоящему. И остановить это падение не сможет.

Почему-то воздух, мигом сделавшийся горячим и пронизывающим, теперь прижимал к земле, словно наказывал за дерзость и гордыню, хотя Чулков хорошо помнил, что никогда не был ни дерзок, ни по-настоящему горд…

Он просто любил летать, так, как это позволяли ему крылья.

Он подложил под себя правое крыло, словно заслонялся от этого ветра. И подумал, вернее, спросил себя, а может и всех, кто мог бы понять, что творилось у него в голове — и почему всегда находятся люди, которые все портят?

* * *

Он очнулся в больнице. Жены не было, зато дочь сидела на стульчике, приставленном почти к самой его голове. Чуть дальше, в кресле, сидел сын и дремал. За окном стояла какая-то очень светлая темень. Должно быть, светилась близкая реклама. Вокруг было множество всяких пультов, каких-то приборов и даже настоящих экранов, которые цветными линиями обозначали его, Чулкова, состояние.

Тело почти не болело. Но поразило его не отсутствие боли, а то, что он остался живой.

Дочь встрепенулась. Как-то очень по-хозяйски положила руку на лоб, на грудь. Должно быть привыкла проверять на ощупь — теплый он или уже нет.

Попробовала улыбнуться и прошептала:

— А Гейтс-то никаких денег нам не заплатил. — Вздохнула. — Сказал, что условия договора не выполнены.

Глазами Чулков спросил ее, и что теперь?

— Судимся, — ответила дочь, переводя дух. — Может, хоть часть удастся отспорить. Но пока без результата.

— А с крыльями, — оказалось, сын тоже проснулся, — получилось плохо.

Тебя же из них вырезали, теперь они ни на что не годны.