|
Их поведение очень удивило продавца, так как к трем лысым они подошли только через несколько минут, когда уже убедились, что на перроне никого нет. Странно, подумал он, они, наверное, не очень хорошо знают друг друга, наверное, никогда не виделись, а если так, то откуда бы этим людям с тростями знать, что три пассажира — это именно те, которых они ждут. Может быть, отличительным знаком были именно их лысины, ведь трое с тростями подошли только тогда, когда те обнажили свои головы. Вдруг что-то звякнуло металлически о плитку перрона. Продавец зацепил за уши проволочный бинокль и уже не удивлялся. Теперь, когда он лучше видел, его охватил ужас. Трости лежали на перроне, а трое молодых людей держали в руках пистолеты.
— Ложись! На землю! Мордами в землю! — крикнул один из них. Продавец отвел глаза. Он увидел пьяницу, которая убегала с перрона длинными, на редкость ловкими прыжками. Перронный спрятался в своей будке. Локомотив отозвался протяжным сигналом и выдохнул пар. Продавец спрятался за прилавок и, усевшись на землю, закрыл на засов окошко своего киоска. Он сжал веки и закрыл ладонями уши. Он не хотел ничего видеть или слышать. Он уже был уверен, что те две группы мужчин, трое с тростями и трое лысых, видели друг друга впервые в жизни. И когда они расстанутся, то не будут особенно скучать друг по другу.
Поезд, связывающий Бреслау-Берлин-Кенигсберг, воскресенье 2 марта 1924 года, шесть часов вечера
Мок сидел один в пустом железнодорожном вагоне, который был последним в составе. Он пытался занять свои мысли каким-то иным процессом, чем своим ожиданием трибунала в Кенигсберге, и чем-то другим, кроме топора, который упадет на его шею. Прикованный наручниками к деревянной скамье, он попытался вывернуть шею, чтобы рассмотреть трех угрюмых, молчаливых людей из эскорта. Они сидели в конце большого вагона третьего класса с жесткими, неудобными скамейками, лишенными всех купе. Сквозь щели в окнах дула в Мока холодная влага. Он ненавидел поездки и поезда. Это ненавистное окружение всегда лишало его уверенности. Так было и сейчас. Он был уже не тюремным королем, а замерзшим, заклятым и жалким преступником, который ехал на свидание с палачом. Его охранники играли в карты и высмеивали друг друга. Они, должно быть, были очень хорошими коллегами, никто из них не реагировал агрессией на подколы других. Иногда они приглушали голос. Мок догадался, что говорили тогда о нем. Ему хотелось поговорить с ними о чем угодно, чтобы хоть на мгновение отвлечься от снежной грязи за окном и от треугольного капюшона палача с прорезями для глаз. Однако попытки вступить в контакт они пресекли презрительным молчанием. Даже когда он попросил выйти в уборную, один из его охранников пнул к нему горшок, а затем с выражением отвращения на лице вылил содержимое через окно. Мок дрожал от холода и пытался вспомнить город на Преголе, в котором во время войны провел несколько месяцев в военном госпитале. Однако это не были хорошие воспоминания. Поэтому они не помогли ему заглушить невольные предположения. Близость смерти была в его тюремном царстве чем-то далеким и нереальным. Предчувствие смерти редко охватывает самонадеянных деспотов. Зато в месте расставания, каким являются вокзалы и поезда, в неотапливаемом и воняющем клопами вагоне, оно было чем-то реальным и неизбежным. У меня впереди еще семнадцать часов, думал он, семь часов езды до Берлина и десять до Кенигсберга на жесткой скамье, к которой я прикован. А потом автомобиль, который отвезет меня на место казни, где его будут ждать топор и пень, в который впитались уже литры крови. Затихли звуки карточной игры и подшучивания. До его ушей донесся шепот. Он не мог разобрать слов, хотя на мгновение ему показалось, что стражники обсуждают часы и каждый настаивает на том, что его хронометр лучше и точнее. Затем один из них прошел мимо и направился к передней части вагона. |
