– Моей Лилечке было чуть меньше, – хрипло выговорила Тася. – Погибла она. Поезд разбомбило.

Она все эти годы считает дочку погибшей, прикинул Егорыч. А горе по-прежнему сжимает ей горло!

– Погибла? – пробормотал он. – А… погибла ты, нам сказали!

Тася пожала плечами: жива, мол, да проку-то что в такой жизни?

Она молчала, но Егорыч все ясно понял, будто сказано было.

Заволновался, заерзал, стиснул руки:

– А что ж ты, если ты его по-прежнему так любишь, что ж ты не искала-то его?

Тася глядела с таким удивлением, будто Егорыч ляпнул глупость несусветную:

– Что ты, я же знала, что у него семья!

Покачала ребенка, улыбнулась:

– Я и на фронте ни на что не надеялась. Просто любила – и все. Да и дочку нашу я не уберегла.

Господи ты боже, да в какой же угол жизни себя эта скромница задвинула? Совсем крест на себе поставила. Готова заживо паутиной покрыться, только бы своему милому жизнь не испортить.

От нее только облако волос осталось, от прежней…

И тут Егорыч не выдержал:

– Дочку, говоришь, не уберегла? А ты знаешь, Тася? Ты ведь ничего…

Он осекся: подошла та женщина, которая ребенка оставляла:

– Спасибо вам огромное! Спасибо!

Взяла дитя свое и ушла. А Тася смотрела вслед, и лицо ее, только что живое, снова мертвело, снова паутиной покрывалось на глазах у Егорыча.

Он понял: вот эти несколько минуточек, пока держала младенчика, Тася снова чувствовала себя матерью, которая нянчит ребенка от любимого, незабываемого человека. А теперь ее опять осиротили.

Да разве ж можно смолчать?!

– Может, я и не должен, не должен тебе этого говорить, – выпалил он, – но только живая… живая ведь твоя дочка! Живая! – перевел дыхание и продолжал дрожащим голосом: – Мы с товарищем политруком еще в сорок шестом отыскали! Она теперь в его семье живет. Говорова… Лилия Михайловна! Вот так вот!

Тася ни слова не сказала, только глаза стали огромными на бледном лице. Зажала рот рукой…

Егорыч тяжело вздохнул. Ну, сказал. А что теперь-то будет?! Ох, Михаил Иванович, подвел тебя твой верный шофер!

А может, и нет?..

Ну, поживем – увидим!

Косте Говорову было тринадцать лет, и он жаждал полной свободы от мамок-нянек. К счастью, сад позволял оставаться одному сколько угодно и делать что угодно. Например, выяснить, что случится, если в огонь бросить винтовочный патрон.

Костя развел небольшой костерок и полюбовался патронами. Их было пять штук. Четыре пригодятся на будущее, а один – для опыта.

Он бросил патрон в огонь, опустился на корточки и подсел к костру. Дым ел глаза, но Костя подобрался еще поближе и внимательно смотрел, как краснеет, раскаляясь от жара, головка патрона.

И вдруг…

Михаил Иванович, который пил чай в саду, торопливо пролистывая газету, услышал пальбу. Прислушался, пожал плечами: в лесу кто-то стреляет, что ли? И тут увидел сына, который еле брел, прикрывая одной рукой глаза: в грязной рубашке, весь чумазый, окровавленный, обожженный… Глаз заплыл!

– Котя… сынок… – пробормотал Михаил Иванович, задыхаясь. – Что случилось?!

– Я хотел салют приготовить, – всхлипнул Костя.

– Салют? – Говоров в панике ощупывал, осматривал сына. – Какой салют?!

Разжал его стиснутый кулак, увидел, что там, и спросил ошеломленно:

– Ты что, патроны в костер бросал?!

Мальчишка неловко пожал плечами.