Однако пан Михал не пожелал слушать про колоду, а снова перевел беседу на Цмока и продолжал ее до тех пор, пока Цимох, недовольно ворча, не уступил-таки его заверениям в том, что он, благородный пан Михал, не собирается причинять Цмоку каких-либо повреждений и даже просто неудобств. Короче говоря, дело кончилось тем, что старый полесовщик согласился провести пана Михала и подпанка Змицера на старые вырубки, с тем чтобы они могли посмотреть там на Цмока. Но только издалека! И чтоб никоим образом не проявляли своего присутствия! Пан Михал со всем этим согласился, и начались приготовления к походу. Поход, на этом опять же настоял Цимох, должен быть пешим. Цмок-де очень не любит, точнее, очень любит коней. Он на них обязательно бросится, а там уже недолго и до нападения на них самих, на дурней любопытных. Именно такими грубыми и недвусмысленными словами и выразился старый полесовщик, но пан Михал простил ему и это. Вот до чего было у него велико желание увидеть Цмока!

Когда сборы были закончены, а случилось это очень скоро, Цимох и пан Михал со Змицером вышли из логова полесовщика. Старая Цимошиха молча смотрела им вслед. Выражение лица у нее было очень удрученное.

Когда путники (ведь не охотники же!) зашли за первый поворот, Цимох вдруг остановился и строго спросил:

— А аркебуз зачем?

И действительно, если пан Михал был только при сабле, Цимох и вовсе даже без ножа, то Змицер нес аркебуз. На вопрос Цимоха Змицер ничего не ответил. Цимох опять спросил:

— А аркебуз зачем? Он же заряженный, я чую!

— Ха! — сказал на то пан Михал. — А ты что, хочешь, чтобы я, как последний хлоп, безоружным ходил? А если он на меня первым кинется?

— Он первым не кидается, — сказал Цимох.

— Не кинется, и хорошо, — сказал пан Михал. — Тогда и я стрелять не буду.

Цимох долго смотрел то на пана Михала, то на Змицера, на аркебуз, опять на пана Михала, думал о чем- то, прикидывал, а после сказал:

— Ладно! Пусть будет так, как оно должно быть. Пошли!

И они пошли дальше. Цимох шел впереди, показывал дорогу. Хотя назвать это дорогой или даже тропой мне не представляется возможным. Скорее всего то, что они делали, было тяжким блужданием, едва ли не по колено в грязи, по невероятно густой лесной чаще. День тогда был солнечный, однако, как нетрудно догадаться, солнечные лучи не пробивались сквозь густую листву, в пуще царил угрюмый полумрак. Цимох то и дело останавливался, отыскивал своим привычным к подобным обстоятельствам взором какие-то одному ему понятные приметы и двигался дальше. Именно двигался, а не шел, потому что ему то и дело приходилось либо перелезать через стволы поваленных деревьев, либо продираться через заросли колючего кустарника, а то и, наломавши веток или даже целых молодых деревьев (руки у Цимоха, как мы помним, были чрезвычайно крепкие), сооружать некое подобие шатких мостков, а затем, с величайшей осторожностью, переползать по ним через зловещие так называемые «очи дрыгвы». Очи эти — не что иное, как бездонные прорвы тамошнего страшного болота — дрыгвы. Жители тех мест убеждены, что, попав в такое око, человек засасывается прямиком в ад. Ад в их понятии — это вовсе не котлы с кипящей смолой, а именно холодная болотная грязь, кишащая всевозможными гадами.

Да там и на поверхности дрыгвы полным-полно различных змей, ящериц, пиявок, жаб и прочей нечисти. Правда, ядовитых среди них не так уж и много, да к тому же местный люд к тем ядам почти нечувствителен, а посему наши путники особого внимания на подобную живность не обращали. Иное дело — это опасение попасть в бездонную трясину.