После ухода Сехмет никто больше не приходил. Еда появлялась сама собой, вовремя. Жаловаться на скудный стол я не могла. Ежедневно во время моей прогулки обновлялась комната – на постели появлялось чистое белье, полы сияли после влажной уборки, в ванной комнате стерильная чистота восстанавливалась каждый раз, как я из нее выходила.

Первые дни после нападения я откровенно тюленила. Это было так здорово! Просыпаться, когда захочется, дремать в саду на мягкой траве, обложившись натащенными с кровати подушками. Пропустить кашу на завтрак и просто оборвать персиковое дерево! Каникулы были восхитительными! Дня через три-четыре я поняла, что уже отдохнула. При постоянном наличии амбросов у меня больше приступов горячки. Мне кажется, я даже стала ест меньше этих медовых хрустяшек. Одно то, что они неизменно находятся практически на расстоянии вытянутой руки, значительно успокаивало меня. Ну, и к тому же, здесь был удивительный воздух – свежий, чуть влажный, никакой изнуряющей жары.

У меня даже появился некий режим. Время я определяла по продуктам на столе. Утром, обычно, была каша и молочка, иногда – омлет. В обед суп, что-то мясное или рыбное и овощи, ужин – как обед, только без супа. На столе всегда стояла ваза с отменными фруктами, да и в саду я могла пастись сколько угодно. Почти каждый раз я выходила на прогулку и видела, что меняется все, кроме куста амброса. Поэтому иногда натыкалась то на разные сорта черешни, то на дивные ряды винограда или апельсиновое деревце.

Через некоторое время я заметила, что мой путь до дома слегка удлинился. Сперва списала на собственную лень. Потом стала отсчитывать шаги. Если в первый день насчитала чуть больше двух тысяч, то через четыре дня было уже три тысячи. Пространство сада, доступное мне, росло. Но я даже не знала, хорошо это или плохо.

После завтрака – гуляла, после обеда – спала, промежутки занимала рисованием и вязанием. Выбор у меня был – акварель, гуашь, цветные карандаши. Отличного качества бумага. Я придумывала узоры для ковров, иногда простые, иногда – весьма причудливые. Повадилась вязать бессмысленные корявые чепчики и пинетки – в тумбе, которую оставила Сехмет, кроме красок и бумаги был еще ящик с разноцветными клубками и мотками. Вязать я толком не умела, посмотрев на корявые изделия я, как правило, распускала их и начинала снова. Но все было таким крошечным, что на вязание, например, одного чепчика, уходила только пара часов.

И все равно мне было очень тоскливо – разговаривать я могла только с Баськой. Эта бесстыжая морда опять круглилась в очередной беременности. И ходила со мной на прогулки и постоянно выпрашивала у меня амбросы. Иногда даже ухитрялась съесть целый плод. Сперва я опасалась последствий для нее. А потом махнула рукой – животные гораздо тоньше нас чувствуют, что вредно, а что полезно. Надеюсь только, что её котята не будет плеваться огнем.

Ощущение одиночества давило все сильнее…

Я не слишком поняла, почему мне не принесли книг. Ну, тогда, когда Сехмет мне сделала селедку с картошкой – ведь понятно же, что не сама готовила, а стащила со стола у кого-то. Скорее всего – у кого-то из России. Ну, может и не стащила, в прямом смысле, а просто скопировала. Не суть… Что мешало ей уходя оставить мне не только краски, нитки и бумагу, а еще и какие-нибудь справочники, книги, да хоть бы любовные романы! Сейчас я была бы рада и этому.

Все чаще вспоминался Имхотеп…

Я тосковала по Хасему – это можно было сказать честно. Не знаю, что он тогда наговорил этому Анубису, но ведь именно он, Хасем, получается, уговорил Анубиса забрать меня сюда. А ведь в нем нет крови Ра. Для него Анубис – самый настоящий бог.  Думаю, Хасему было страшно, но в этом поступке – он весь.