Он понял, что я очнулась, и притянул меня к себе, как если бы хотел продлить то единение, которого мы достигли в последние секунды нашего бурного соития. Я прикорнула возле него, обвив его руками.

Он открыл глаза и вздохнул, губы растянулись в улыбке, когда он встретил мой взгляд. Я подняла брови в безмолвном вопросе.

— О да, Саксоночка, — ответил он немного грустно. — Я твой хозяин… и ты моя. Но, кажется, я не могу завладеть твоей душой, не отдав тебе собственную.

Я чувствовала себя разбитой, и каждый мускулу меня болел, когда я проснулась на следующее утро. Дотащилась до клозета, потом до лохани с водой. Внутри все переболталось, как в маслобойке. Меня словно долго били тупым предметом, что, впрочем, было близко к истине. Этот самый предмет я и увидела, подойдя к кровати, но выглядел он сейчас сравнительно безобидно. Его обладатель пробудился, когда я села рядом с ним, и поглядел на меня с выражением, которое я охарактеризовала бы как чисто мужское самодовольство.

— Кажется, это были тяжелые скачки, Саксоночка, — сказал он, легонько дотронувшись до синяка на внутренней стороне моего бедра. — Набила седлом, да?

Я прищурилась и показала пальцем на след глубокого укуса у него на плече:

— Ты и сам выглядишь немного потрепанным, паренек.

— Ясное дело, — заговорил он с подчеркнутым шотландским акцентом, — ежели спишь с мегерой, тебе уж точно достанется.

Он протянул руки, обхватил меня за шею и притянул к себе.

— Иди ко мне, моя мегерочка. Покусай меня еще.

— Нет-нет, не надо, — испугалась я. — Ничего не могу, у меня все болит.

Но Джеймс Фрэзер был не из тех мужчин, которым можно сказать «нет» и на этом успокоиться.

— Это будет очень нежно, — улещивал он меня, неумолимо затягивая к себе под одеяло.

И он был таким нежным, какими могут быть лишь очень большие и сильные мужчины, обращался со мной бережно, словно с перепелиным яичком, и эту нежную настойчивость я восприняла как продолжение вчерашнего урока. Он может быть нежным, но отказывать ему нельзя.

Потом, все еще держа меня в объятиях, он потрогал побледневшие синяки, оставленные его пальцами у меня на плечах два дня назад на обочине дороги.

— Ты прости меня за это, mo duinne, — сказал он, тихонько целуя их. — Я был не в себе, когда сделал это, но злость не оправдание. Стыдно причинять боль женщине, в себе ты или не в себе. Я больше никогда не буду.

Я засмеялась не без иронии.

— Ты извиняешься за эти вот? А за остальные? Я вся в синяках с головы до ног!

— О? — Он повернулся и окинул меня пристальным взглядом. — За эти, на плечах, я прошу прощения, а за те, — он легонько шлепнул меня пониже спины, — за те нет, ты их заслужила, и я солгал бы, сказав, что сожалею. Что касается этих вот, — он дотронулся до бедра, — я за них тоже не прошу прощения, потому что ты мне отплатила полной мерой. — Он, поморщившись, потер плечо. — Ты мне пустила кровь по меньшей мере дважды, Саксоночка, а спина у меня горит огнем.

— Что поделать, спал с мегерой, — усмехнулась я. — Извинений не дождешься.