* * *

Оправившись от болезни, Керри решила не ждать, пока окрепнет настолько, что они смогут вернуться в миссию, к покинутым Эндрю духовным чадам, а начать зарабатывать деньги. Настало лето, и на море приехали отдохнуть несколько белых. Керри переселила свое семейство в мансарду, пустила в дом отдыхающих и таким образом возместила потерянную по ее вине часть жалованья.

Но еще важнее денег была для нее возможность испытать свои силы. Ей надо было печь хлеб, готовить, стирать, заботиться о дюжине людей, и все самой, если не считать китайца-слуги и Ван Ама, помогавшей с детьми. Она с честью со всем справилась, притом даже, что снова была беременна. Лихорадка и кашель не возвращались, и она поняла, что действительно выздоровела. В конце лета, когда постояльцы уехали, она закрыла свой тихий дом с его песчаным садом, и они возвратились в Южный Китай.

Но она умолила Эндрю не селиться больше в устье Янцзы, где они жили до этого. Она поправилась, но еще не совсем окрепла, и поэтому их направили в срединный район, в расположенный на пересечении реки и Великого Канала порт Чунцин, прославившийся со времен Марко Поло своими грандиозными храмами, пагодами и оживленной торговлей. Керри мгновенно полюбила его за холмы, поднимающиеся от реки. Но в Чунцине царил космополитический дух, не слишком подходящий для неистового первопроходца Эндрю. Здесь, помимо него, были другие белые миссионеры, он же мечтал об огромных пространствах, где он будет один проповедовать множеству множеств. Он был недоволен жизнью, и Керри не решалась завести собственный сад до тех пор, пока в их миссии не осознали, что Эндрю — прирожденный первооткрыватель и разумнее всего дать ему возможность отправиться, куда он захочет. Он снял для семьи три комнаты над китайской лавкой на берегу реки, а сам нанял джонку и отплыл к верховьям Великого Канала, на север провинции Цзянсу.

Керри снова пришлось устраивать дом для своих детей. Все три комнаты выходили окнами на реку Янцзы, широкую, быструю и желтую от земли, которую она смыла с берегов на тысячах миль своего пути. Шли месяцы, и Керри все больше начинала бояться и ненавидеть эту великую непреклонную реку, такую быструю в верхних теснинах и такую ленивую и угрюмую в нижнем течении, когда она расползается по земле. Для Керри она была символом все затопляющего, Все подавляющего, ненасытного, готового проглотить любую жизнь, осмелившуюся встать на его пути, Востока, которому она пыталась противостоять всякий раз, когда строила дом для своих детей.

Часто она шила у окна и то и дело поднимала голову, чтобы взглянуть на простор этой в медленных и быстрых водоворотах реки. Она видела паромы, неторопливо ползущие на другой берег, видела легкие, похожие на ялики сампуны, дрейфующие по реке подобно листьям, опавшим с деревьев, — противоположные течения временами захватывали их в плен, и от экипажа требовалось немало ловкости, чтобы выпутаться из водной ловушки.

Весной река вздулась от тающих снегов, стекавших с гор у ее истоков, высоко поднялась и стала злой и опасной. Керри больше не хотелось смотреть на нее, ибо на ее глазах переворачивались лодки, забитые людьми, люди барахтались, пытаясь выплыть, но спастись не удавалось никому. Дважды на ее глазах тонули даже паромы, перегруженные настолько, что люди свисали с бортов; они, простонав как большое животное, перевертывались и отправлялись, днищем вверх, вниз по течению. Какое-то мгновение из воды высовывались черные головы, видны были отчаянные взмахи рук, а затем река смыкала над ними свои струи и текла как обычно, и только паром бешено крутился, уносясь все дальше и дальше.

Говорили, что, упав в эту реку, невозможно спастись — такими быстрыми были пересекающиеся течения под ее спокойной, покрытой легкой рябью поверхностью.