Дома ее окружали все те, кого она знала и любила: ее отец, белый как лунь, нетерпимый еще больше прежнего и так и не сменивший гнев на милость в отношении к Эндрю; Корнелиус, успевший жениться на темноволосой хорошенькой женщине, много его моложе, которая крутила им, как ей заблагорассудится. Все сестры, за исключением старшей и младшей, обзавелись своими семьями; ну а Лютер — кто бы мог подумать, что этот строптивец станет преуспевающим состоятельным бизнесменом и заведет себе жену и двоих детишек!

Да, вокруг нее были все те же родные люди, все рады были ее приветить; они нежно ей сочувствовали и готовы были снова принять ее в их старый дом, и все же как невозвратно далека была ее жизнь от их жизни! Чувство отчужденности не оставляло ее, и не оставляли воспоминания о непохожих лицах и чужих землях. Она беседовала с родными, она участвовала, как и прежде, в веселых музыкальных вечерах, навещала живущих своим домом сестер, вникала во все их дела, помогала им в стряпне, стирке, уборке и потом, усевшись в легкую коляску, запряженную парой старых лошадей, подолгу разъезжала в их обществе по прелестным, овеянным дыханием осени окрестностям, но часть ее души все время была не здесь, и она поняла, наконец, какая пропасть их разделяет и насколько различен пройденный ими жизненный путь. Они жили спокойно, отгороженные от любых опасностей, на богатой, плодородной новооткрытой земле. Она же хорошо знала другую страну, древнюю страну, населенную, нет, перенаселенную страдающими людьми, отдающую зловонием чересчур полнокровной жизни — жизни, слишком быстро рождающейся, слишком быстро умирающей, темной, горячей жизни.

Мало-помалу она осваивалась с мыслью, что, как ни мила ей родная Америка, нерасторжимые узы успели уже связать ее и с Китаем — узы познания, узы близости с людьми, подобными Ван Ама, узы кровного родства с тремя маленькими телами, преданными этой древней земле, — бледные их останки смешались с этой темной землей. Нет, эта страна уже не была для нее чужой. В один прекрасный день она обязательно должна туда вернуться — там покоится часть тела ее и души.

Впрочем, в течение нескольких месяцев о возвращении не было сказано ни слова. Замечательная осень прошла — была ли она всегда такой замечательной? Неужели все эти десять лет клены каждый год вот так пламенели? Подоспела зима, а с ней и Рождество, и все сыновья и дочери и дети сыновей и дочерей собрались под крышей большого белого дома. Среди них был и Эдвин, вне себя от радости. Почти потерявший дар речи от возбуждения, он безоглядно несся по этим счастливым дням непрерывного веселья и приволья обширного дома, лесов и полей, наслаждаясь снегом и катаньем на коньках и на санках, — такое ему прежде и не снилось!

— Как мне нравится Америка! — не переставая, восклицал он. Но это восклицание отзывалось в сердце Керри болью. Если она вернется в Китай, не лишит ли она его этой чудесной страны, принадлежащей ему по праву рождения? Но ведь незримые узы связывали ее и с другой страной, где она столько пережила. Нет, она пока не может решить.

После Рождества они навестили родителей Эндрю, живших на ферме, в большом безалаберном доме на реке Гринбрайер. Эти люди были во всем не похожи на ее близких. В еде здесь царила невиданная расточительность, неприятно поражавшая Керри, воспитанную в понятиях голландской бережливости. И это при постоянной нужде в деньгах, хотя на ферме фруктов и овощей было завались. Отец Эндрю оказался высоким, сухопарым, мрачным стариком, с глубоким, выдававшим набожность взглядом, мистическим складом ума и суровым нравом. Говорил он торжественным, замогильным голосом.

Мать Эндрю, напротив, была саркастичной, острой на язык старой дамой. Когда ей исполнилось шестьдесят, она решила, что пора отдохнуть, и, хотя не страдала никакими недугами, стала проводить весь день в качалке или в постели, созерцая мир с этих двух наблюдательных пунктов.