Аркадий хорошо помнил первые дни, проведенные в тревоге и отчаянии, при тусклом тревожном свете аварийных ламп. Испуганные люди, шепчущие в темноте молитвы, и бьющиеся в истерике женщины. Мужчины с бледными лицами и плачущие дети, зовущие родителей. Люди начинали осознавать, что случилось с миром, но пока отказывались в это верить.

Первые дни оказались самыми тяжелыми. Худо-бедно полицейским из охраны станции и начальнику Московской Игорю Юрьевичу Платыгину удалось наладить порядок, провести собрание. Стало очевидно, что путь наверх теперь заказан – все хорошо помнили два сильнейших толчка и отголоски мощных взрывов. Нижнему Новгороду досталось хорошо – о том, что творилось на поверхности, пока только строили предположения. Уже в первые дни «гонцы», отправленные к «соседям», принесли добрые вести – на Канавинской, Бурнаковской и Чкаловской спасшиеся сбились в небольшие группы, назначили старших. Гермоворота успели запереть, и теперь людям хотя бы не грозила опасность умереть от радиации. Панику и отчаяние сумели немного обуздать и начали думать, как жить дальше.

Аркадий помнил, как в метромост угодила тактическая боевая ракета, уничтожив два средних пролета. А это означало, что нагорная часть города вместе с единственной станцией Горьковская теперь была отрезана от остального метро. Спасся ли там кто-то – жители Московской не знали. Зато на всех станциях Сормовской и Автозаводской веток успели укрыться люди – одни в момент ядерного удара ехали в вагонах, кто-то в последний миг нырнул в метро, другие просто не успели подняться на поверхность. Когда первые недели паники и отчаяния остались позади, и выяснилось, что шансы на жизнь еще остаются, люди на время вытерли слезы и успокоились, задумавшись о будущем. Сумели собрать кое-какие запасы еды, организовали общепит. Но постепенно становилось понятно – так, вразнобой, не выжить. Требовалось организовать общество, выбрать руководителя, решить вопросы с питанием и водой, медицинской помощью и многим другим. Предстояло создать новое государство, и все начинать с нуля.

Небо склонилось низко над городом, словно старая просевшая крыша, грозящая в любой момент рухнуть на голову. Ветер поднимал клубы пыли, гнал их по пустынной улице, стонал в вышине. Аркадию казалось, что это тоскливо плачут души тех, кто не успел в тот роковой день спуститься под землю.

Минуло несколько дней с тех пор, как ленинские закрыли герму в перегоне Чкаловская – Ленинская. На телефонные звонки руководство Ленинской отвечало, что не желает подвергать опасности своих людей. На Московской уже неделю свирепствовала неизвестная болезнь, потихоньку расползаясь по станциям-придаткам: Канавинской, Бурнаковской и Чкаловской. Никто не мог толком сказать, откуда она взялась. Грешили на сталкеров, злые языки трепались, что те притащили заразу с поверхности, подло обвиняя людей, которые, рискуя жизнями, ходили наверх за самым необходимым. Семерых уже похоронили. Маленький госпиталь, устроенный в одном из подсобных помещений станции, давно переполнился, но заболевшие прибывали с каждым днем.

Горстка выживших в нижегородском метрополитене теперь напоминала младенца, делающего первые робкие шаги в новый и неизвестный мир. Мириться с неизбежным и пытаться выжить или сдаться и умереть – иного выбора людям просто не оставалось. Путь наверх оказался отрезан, и никакие рыдания и мольбы теперь не могли вернуть прежний мир. И, скрепя сердце и утерев слезы, люди принялись тяжело и мучительно обживать станции метро. Поначалу было трудно, но постепенно жители Московской организовали некое подобие общины, назначили руководителя и помощников, принялись делить обязанности.