Валентин Пикуль. Чужое - человеческое
Близился вечер. Колючий багульник купал в тихих заводях свои красивые, распаленные за день перья. Неслышно раздвигая тяжелую воду, пароходик едва-едва опережал ленивое течение реки. Иногда, нащупывая фарватер, он подходил к самому берегу, и тогда я, вытянув руку, срывал поздние цветы осени; в моих ладонях давились черные ягоды. Потом, раскачивая вешки, пароходик снова выбегал на середину реки, под его днищем грохотали подмытые комли деревьев, нехотя всплывавшие за кормой. Пришлепывая босыми пятками мягко дрожавщую палубу, мимо меня прошел кочегар и, спускаясь в люк, запел неожиданно красивым и чистым голосом: Я вас любил, любовь еще, быть может, В душе моей угасла не совсем. Леса, плотно обступавшие реку, сгущали сумерки. Заморосил мелкий дождь. Мне стало холодно, и я спустился в общую каюту, украшенную еловыми ветками и портретами писателей. Глянув на себя в зеркало, висевшее у трапа, я без симпатии провел ладонью по небритой щеке. Пассажиры устраивались на своих тюках, чтобы поуютнее провести ночь. Два колхозника, пожилые и строгие, оба в одинаковых добротных сапогах, вели тихий разговор. - Ну как живете? - спрашивал один. - Да ничего. Живем. - Картошку-то копали уже? - Копали. - А новостей-то нету? - Да вроде все по-старому. Вот четыре пуда рыбы со Степаном поймали, да вчера уже все съели. В клубе у нас телевизор собрали - занятная, скажу тебе, это штука, брат. Бабка Лукерья в лес по бруснику пошла, да что-то долго не возвращается. Как бы медведю не досталась. А более новостей нету, мы тихо живем. Рядом со мной сидел молодой человек в форме гражданской авиации, плывший на пароходе от самых Клястиц. Это был почти юноша, с ушами, еще по-детски оттопыренными, с лицом наивным и круглым; он вникал в разговор колхозников, часто поглядывая в сторону окна. А там, возле окна, закутанная в яркие шали, стояла полная и пригожая цыганка лет тридцати. Она щелкала семечки и медленно и тяжело обводила всех громадными глазищами. - А Голубцова-то посадили? - продолжали свою беседу колхозники. - Сидит. А на суде плакал. - Сколько же это ему дали? - Да пять годков подкинули. - Маловато. Надо бы и больше, чтоб не воровал. Цыганка вдруг рассмеялась чему-то, смех ее был какой-то ликующий, из самой глубины грудной. Нисколько не смутившись, когда все взглянули на нее с удивлением, она высыпала шелуху семечек в иллюминатор и пошла к трапу. Хватаясь за медные поручни и гибко откинувшись назад всем телом, она поднялась на палубу. Я стал устраиваться ко сну на лавке, но лежать мне было неудобно, и я снова сел. Летчик, придвинувшись ко мне, сказал извиняющимся голосом: - Простите меня, товарищ, пожалуйста. - Да, я вас слушаю. - У меня к вам маленькая просьба. Не могли бы вы передать записку этой женщине? - Какой женщине? - не сразу понял я. - Ну, вот. этой. Я не знаю, к сожалению, как ее зовут. Цыганке. Извините, пожалуйста. - Отчего ж? Конечно, смогу, - согласился я, немного удивившись. Только почему вы не можете сделать это сами? Даже в потемках было видно, как летчик зарделся ярким румянцем. - Извините, но мне. как-то неудобно. Очень!.. Я взял от него записку, свернутую в пакетик, словно аптекарский порошок, и поднялся на палубу. Цыганка курила, стоя у борта, и тихо разговаривала о чем-то сама с собой. - Вам письмо, - сказал я. Я передал ей записку. Она спокойно развернула ее, поднесла к лампе и рассмеялась. Я снова поразился тому, как красив и звучен ее ликующий смех. - Не обучена я читать-то, красавец, - сказала она. Я несколько растерялся: - Как же нам быть? - А ты прочти мне сам, голубь. Я взял записку летчика и с удивлением прочел: "Очарование Вы мое! Невозможное Вы чудо мое! Вот еду за Вами от самых Клястиц и буду ехать, пока не кончится мой отпуск. |
