Голова Петра Григорьевича, казалось ему, вдруг стала какой-то огромной и гулкой, и каждое слово сумасшедшего старика, что сидел рядом с ним на лавочке у памятника Пушкину, отдавалось в ней перекатывающимся эхом. Стать молодым и здоровым и даже не знать слова «поджелудочная железа»… Вот уж поистине незнание может быть синонимом счастья. Да, но…

Семен Александрович сидел, полузакрыв глаза, и слабо улыбался.

— Позвольте, — вдруг очнулся от своих видений Петр Григорьевич, — но жизнь научила меня осторожности. Может, всё, о чем вы говорили, — это просто хитроумная схема, чтобы развести меня на энную сумму?

Семен Александрович засмеялся. Смеялся он как-то по-куриному, словно кудахтал. Вот-вот начнет хлопать пыльными крыльями и весело кукарекать. А то и яйцо снесет…

— Стреляный воробей всего боится. И правильно делает, между прочим. Все боятся. А я, думаете, не боюсь? Страх ведь основа цивилизации. Вы, конечно… да, вы правы, но я и не думаю просить у вас предоплату, задаток или, тем более, подписывать контракт о намерениях. Заплатит мне не Петр Григорьевич, а уже Иван Иванович, Самуил Яковлевич, Мустафа Магомедович или кем вы там станете после того, как душа ваша в заветной лире или там какой-нибудь чековой книжке перекочует в новое тело. И в цене как-нибудь сойдемся, потому что обе стороны будут заинтересованы в дальнейшем, так сказать, техобслуживании. Вы ведь в своем новом виде не пойдете к психиатру с жалобами, что вам как-то неудобно в новом теле. А я тем более. Вот так, — сказал Семен Александрович, — засим разрешите откланяться, как говорили наши предки.

— Позвольте, но мы даже…

— Всё вы, Петр… да, Григорьевич, всё поняли. У бизнесменов голова должна работать быстро, чтоб понять, где его выгода. А тут как раз такой случай, что выгода совершенно очевидна. А дальше всё решать вам. Переселяться или тихо ждать конца. А если переселяться — в кого. У меня, как ни странно это вам покажется, таких доноров на примете нет. Так что если надумаете, позвоните мне. Пока я еще жив… между прочим…

И исчез. Словно и не было вонючего бомжа, который говорил о самом невероятном предложении. Сумасшедший. Ну конечно же, типичный пример мании величия. Или, может, сверхценной идеи. Так это, кажется, называется в психиатрии. Псих, псих, псих. Стопроцентный псих, тут и думать-то не о чем. Сколько таких непризнанных гениев бродит вокруг. Одних Наполеонов в любой психушке по несколько штук. Так что лучше и не думать… Но думать как раз и было о чем. Как-то очень грустно было расставаться с пусть безумной, но так соблазнительно блеснувшей на мгновенье надеждой. Да, но если он сумасшедший, как мог Гурген давать его телефон и рекомендовать встретиться с психом? Для чего? Он-то бы уж наверняка знал, что этот человек болен. И старый его друг и все-таки врач, а не какая-нибудь доверчивая бабка, что ходит по магам и ясновидящим. Но самое главное было даже не в этом, вдруг ясно понял Петр Григорьевич. Теперь ясно, почему Гурген всячески подчеркивал, что не знает, о чем его знакомец может говорить с Петром Григорьевичем. Да просто потому, что дело это чисто уголовное — статья сто пятая. Не смена голов, конечно, а убийство. О чем, собственно, и идет речь. А трусливый Гурген звука своего голоса боится, не то чтобы вляпаться в статью сто пятую. Но это же, выходит, значит, что Семен Александрович никакой не псих.

М-да. Дело не просто уголовное. И следователи, и прокуроры, и адвокаты, и судьи просто рехнутся в одночасье, если займутся им. Какое же это убийство, улыбнется снисходительно адвокат, если перед вами, уважаемые присяжные заседатели, стоит человек, которого по странной, мягко говоря, версии прокуратуры убили? Жив, здоров и улыбается.