|
Сидя в мягком вращающемся кресле, этот человек склоняется над микрофоном, отставляя в сторону бокал с красным вином. "Четыре ноль пять, диспетчерская вышка Франция, путь свободен". По-английски говорит с едва заметным акцентом. Это редкость. Он протягивает руку и берет карандаш из ощетиневшейся карандашами банки. Кнопка микрофона под моим левым большим пальцем снова нажата, и я снова слышу фоновый шум - так же, как слышит его и тот человек, на земле. Звук двигателя в наушниках - тихое серьезное рычание, деловитый водопад. На этом фоне я делаю свое сообщение. Мои слова, профильтрованные сквозь тело передатчика, становятся безличными и далекими, слов- [35] но голос какого-то случайного знакомого. "Диспетчерская вышка Франция, ноль пятый над Альфа-Браво в ноль ноль минут, горизонтальный полет три три ноль, предписанный правилами полета по приборам. Над Лима Чарли предположительно в ноль девять, следую на Шпангдалем". Добрая старая Франция. Единственная страна в Европе, где не говоришь название пункта, а только его первые буквы, окружая все какой-то таинственностью. Привычная форма доклада о местонахождении обладает поэтическим ритмом. Эта форма - чистая действенность, и произносить ее приятно. На всей земле каждый час произносят и выслушивают тысячи докладов о местонахождении. Они - такая же неотъемлемая часть полета по приборам, как запросы посадочной информации при полете в хорошую погоду. Доклады о местонахождении - часть образа жизни. "Принято, ноль пятый, местонахождение установлено, докладываю Лима Чарли". Карандаш останавливается, стакан с вином снова в руке. Сказав свое последнее слово, этот человек в диспетчерской перестает существовать. Я снова наедине с ночью, звездами и звуками самолета. У любого другого штурмовика звук на крейсерской скорости тихий, ровный, не меняющийся. Летчик спокойно летит, слушая ровный тон двигателя, и знает, что все в порядке и с двигателем, и с самолетом. Но с этим самолетом все [36] не так, все не так с моим "F-84F". Мой самолет - просто клоун. Его двигатель звучит скорее как плохо настроенный "V-8" с плохим глушителем, а не как мощное динамо, вращающееся на гидродинамических подшипниках. Меня предупредили, когда я начинал летать на "Тандерстрике", что если двигатель вообще перестанет вибрировать, то значит - дело плохо. Это правда. Из ниоткуда приходят странные звуки, держатся некоторое время в корпусе самолета, затем стихают. Вот сейчас за моим левым плечом начинается низкий вой. Заинтригованный этим новым тоном, изобретенным моим самолетом-арлекином, я прислушиваюсь. Вой делается все выше, словно крошечная турбинка разгоняется до невероятной скорости. Левая перчатка слегка сдвигает рычаг газа назад, и вой становится чуть тише; рычаг газа вперед - и вой возобновляется. В другом самолете такой вой вызвал бы серьезное беспокойство. В моем самолете он вызывает ухмылку под резиновой кислородной маской. Я раньше думал, что слышал уже все звуки, какие может произвести мой самолет. Через мгновение вой затихает сам собой. Глухой удар. Легкое вздрагивание рычага газа и звук, словно в борт попал твердый снежок. В "F-100" или "F-104", новых самолетах, летчик, услышав глухой удар, тут же напряжется и начнет быстро проверять приборы двигате- [37] ля. В других самолетах глухой удар скорее всего означал бы, что оторвалась турбинная лопатка и что следует ждать кучу неприятных последствий. Но в моем "F-84F" глухой удар - это всего лишь обычная нота в калейдоскопе звуков, выдаваемых самолетом своему летчику - еще одно свидетельство того, какая бунтарская личность спрятана в металле. У моего самолета огромное число причуд, столько, что перед нашим прибытием во Францию пришлось провести небольшое собрание дежурных диспетчеров, чтобы рассказать им о самолете. |
