– Ну и что с того? – сказал я. – Было и такое время, когда я был всего-навсего сыном фермера, выращивавшего пшеницу. И отец мой разорился. Совершенно очевидно, что и ты, и я достигли теперь и лучшего и большего.

– Думаю, именно поэтому я держу возле себя Баттонза, – сказала Лулу, не слушая меня. – Я ему нужна. Для его карьеры я ничего сделать не могу – он ее начисто испортил. Но я ему нужна.

– Послушай, – сказал я. – Меня совершенно не волнует твоя личная жизнь. Я считаю, ты – на редкость преуспевающая деловая женщина. Думаю, мы с тобой можем друг другу помочь.

– С чего это ты взял, что можешь мне помочь? – спросила Лулу. – Ведь ты – никто, а я уже на самом верху. Как это ты можешь помочь мне?

– Я ведь тоже могу взойти на самый верх, – сказал я. – Я ведь могу воспользоваться и эскалатором.

Лулу покачала своей кудрявой головой.

– Не знаю, почему это тебе так ужасно хочется быть знаменитым, – сказала она. – Это ведь не очень-то и интересно! Я хочу сказать, что все знаменитости, которых я знаю, говорят именно так. Но на самом деле это неправда. Я хочу сказать – посмотри на меня. Фактически я – королева. А я считаю себя счастливой, если выпадет удача по-настоящему трахнуться хоть раз в месяц.

Я засмеялся.

– Тут обстоятельства у тебя изменились к лучшему, – сказал я.

Но когда я уходил, Лулу по-прежнему не спускала с меня глаз, и взгляд ее был сосредоточенным.

Просто с ума можно сойти, глядя на то, как все в Голливуде хотят тебе показать, сколько сохранилось в них человеческого. Все голливудцы где-то слышали, что когда человек обретает славу и становится кинозвездой, у него почему-то пропадает гуманность и подобные ей качества, и у попавших в число звезд это вызывает постоянное беспокойство. Разумеется, такое мнение вполне справедливо – у большинства знаменитостей человеческие проявления длятся не более одной десятой их звездного времени, а проявляются только в виде жадности и эгоизма. Больше никаких человеческих чувств – только эгоизм и жадность.

Вот почему Джилл была таким разительным исключением. Она давно решила, что перестала быть обыкновенным человеком; это пришло ей в голову где-то на полпути к вершине.

– Я просто трутень, – говорила Джилл. Она убедила себя, что единственное, на что она способна – это работа, и потому тревоги по поводу собственных человеческих достоинств выплескивала на меня далеко не всегда. Она говорила мне, наверное, раз двадцать, насколько потрясли ее наши с ней отношения, потому что ей снова довелось – пусть ненадолго – испытать любовь, а ведь она о подобном счастье давно уже и не мечтала.

Конечно, с одной стороны все эти слова стоили не больше выеденного яйца. Когда Джилл была хотя бы наполовину счастлива, она начинала выглядеть года на двадцать четыре, не больше, и тогда к ней по-прежнему тянулись мужчины. Многих из них она от себя гнала, но привлекательность ее меньше не становилась.

Но с другой стороны, слова Джилл не были такой уж чепухой. Джилл полностью смирилась со своей судьбой. Выражение покорности сходило с ее лица тогда, когда ей казалось, что перед ней брезжит какая-то надежда. Однако выражение это всегда появлялось снова. Как будто с нормальной жизнью она уже полностью рассчиталась, что бы она под этим ни понимала. Думаю, она на самом-то деле и не ожидала, что ее отношения со мной продлятся долго. Хотя время от времени, когда все у нас с ней шло хорошо, она, возможно, сама себя на мой счет обманывала. В такие периоды мы оба бывали в полном порядке. Джилл ничего не надо было объяснять. Она схватывала самую суть вещей – как в мгновенной фотографии, и сходу понимала то, что другим женщинам понять просто не под силу, даже если ты потратишь на разъяснения целую неделю.