– Тяжелые слова, – сказал Эльмо.

– Я не знаю, о чем ты говоришь, – сказала я.

На самом-то деле я Джо вполне понимала. И Джо вроде был прав. Я смутно помнила то чистое удовлетворение, которое я, бывало, ощущала, когда у меня получались хорошие рисунки. Несколько лет подряд это ощущение было для меня главной опорой всей жизни. И – непонятно почему – меня сейчас очень задело, что Джо решил мне об этом напомнить.

– А может, мне надоело себя ограничивать, – сказала я. – Может быть, мне было необходимо попробовать себя еще в чем-нибудь, чтобы не почувствовать таких ограничений.

Джо ничего мне не ответил. Да и вообще все в машине молчали. Я загрустила, и настроение у меня упало. Отчасти это можно было отнести на счет мелькавшей мимо бесконечной, пыльной, бесцветной земли. Как же это я попалась в такую ловушку? От одного вида этой монотонной пустыни мне хотелось разрыдаться, а к тому же я чувствовала себя такой одинокой и безо всякого будущего. Совершенно беспричинно, совершенно неразумно, но я очень разозлилась на Джо. Он был для меня самым давним и самым близким другом. А я чувствовала, что дружбы между нами больше нет. Эта моя глупейшая история с Оуэном отдалила нас друг от друга. Я считала, что Джо не должен был этого допустить. Это было как предательство. И чем дольше молчали мои спутники, тем больше мне хотелось плакать. Но я изо всех сил сдерживалась, потому что прекрасно знала, как скверно реагируют мужчины на женские слезы. Если я заплачу, они, возможно, просто вышвырнут меня из машины в следующем же городке. Во всяком случае, мне хотелось сдержаться и дать волю слезам только тогда, когда я останусь одна.

Все трое моих спутников всегда были по отношению ко мне чрезвычайно внимательны и щедры. А я все равно чувствовала, что они мне не друзья, а враги. Они не понимали того, что нужно было понимать. И рассчитывать на то, что они такими и будут, я не могла. Мне не хватало Оуэна. Он не был ни внимательным, ни щедрым; и он ничегошеньки ни в чем не понимал, но на него я могла положиться – он был самим собой. Те мужчины, на которых я полагалась в чем-то сложном, сами были слишком сложными. И вот теперь, когда им должно было быть абсолютно ясно, что я несчастна и что мне необходимо, чтобы хоть кто-нибудь со мною поговорил, они молчат, как улитки в раковинах. Мы проехали, наверное, миль тридцать, ни никто не произнес ни единого слова.

В конце концов, я больше сдерживаться не могла. Этот унылый ландшафт и эта гнетущая тишина вызвали у меня отчаянное чувство одиночества. И я начала плакать. Все трое мужчин крайне удивились, как я и ожидала. Чтобы заглушить рыдания, я натянула на голову пальто Джо. Немножко поплакав, я почувствовала себя лучше. Я больше не видела ни этой навевающей такую грусть пустыни, ни этого бездонного неба, и мне сразу же стало спокойнее и легче. Я понимала, что мои спутники страдают из-за того, что я могу слышать их бессмысленный разговор и их неловкие высокопарные замечания. Но они страдают, мне от этого только лучше. Пусть страдают! У всех троих, как я считала, жизнь с женщинами не очень-то удалась: слишком уж спокойно они сидят и заново переживают свои ушедшие в прошлое интрижки. Все это они делают как-то лениво. Из-под пальто я так и не вылезла, отчасти потому, что хотела им отомстить, а отчасти потому, что так мне было очень уютно. Весь день вокруг меня было слишком много пространства. А я выросла среди прекрасных видов на море и невысоких калифорнийских холмов и совсем не привыкла чувствовать себя ничтожной букашкой, заброшенной во вселенную.