– Кадия, Анигель, – решительно потребовала она. – Помогайте! Встаньте рядом со Скипетром и возьмитесь каждая за свой талисман. Сконцентрируйте внимание…

Сестры, не говоря ни слова, приблизились и поступили так, как она повелела.

В следующее мгновение Скипетр словно ожил – все его части заполыхали радостным светло‑малиновым огнем. Свечение тянулось конусом, который сужался в сторону Орогастуса и, коснувшись его и объяв его светом, замер. Так они и стояли – сестры на одном конце, маг – на другом. Свечение усиливалось, набирало яркость – человеческий глаз уже не мог выдержать его. Люди внизу закрыли лица руками, принц Антар, вскрикнув, опустил забрало. Удивительно, но Харамис еще успела отметить эту деталь и поразиться, что ни ей, ни сестрам, ни Орогастусу это подобие солнца вреда не приносит. Вот и со Скипетром начали твориться чудеса. Время остановилось, Скипетр растекся по всей длине между помостом на баррикаде и козырьком, потерял материальные очертания, обратился в некое изначально существующее в мире излучение. Более того, и они вчетвером влились в него и стали чем‑то подобным сгусткам первозданной, ужасной и животворящей материи.

Это потрясало – Харамис все видела, все чувствовала и при этом оставалась сгустком света. В подвижном времени она разом проживала тысячу и одну жизнь.

Потом накатило раскаяние – Харамис заметила, что подобные чувства испытывали и ее сестры. Потрясающий душу стыд и желание искупить вину за боль, сознательно или по небрежности причиненную людям. Прежде всего Харамис хотелось повиниться перед Кадией и Анигель за то, что частенько посматривала на них сверху вниз и в гордыне полагала, будто имеет право вмешиваться в их жизнь. Особенно жгуче укор донимал ее теперь, когда она воочию увидела, на что способны ее сестры. Вздорность и своеволие Кадии, плаксивость и глуповатая наивность Анигель слетели с них, как шелуха. Пришел день, и в них проснулись истинное величие, божественная храбрость и достойная небожителей рассудительность.

Сестры покаянно переглянулись – каждая из них словно испросила прощения и тут же безмолвно получила его. Теперь, омывшись исповедью, они могли смело идти дальше, в иную жизнь, которая непременно будет. Не может не быть! Харамис легонько тронула поводья, и время неспешно набрало ход. Это будет жизнь, где души щедры, помыслы светлы, желания понятны. Так будет, и они сольются – им дано слиться, вот как сейчас, в единую и неделимую целостность. Потом к ним начнут присоединяться другие люди – один за одним, по цепочке, взявшись за руки. Каждому будет чем поделиться, и с ним охотно поделятся: сильный – силой, слабый – слабостью. Только злобе, ненависти, гордыне там не найдется места, потому что злоба – это нехватка доброты, ненависть – недостаток проницательного сострадания, а гордыня – личина неблагодарности, самого жуткого и греховного из пороков…

Так хорошо будет, что дух захватывало. Каждый отдает по способностям, и воздается ему по заслугам. Тогда и возродится Рувенда, и все они станут жителями страны, где поклоняются земле и воде.

А что еще достойно поклонения? Боже Триединый – уж не это ли состояние и называла Бина равновесием в мире?

Орогастусу были доступны мысли и чувства трех сестер, но он мечтал совсем о другом. Та близость и слабое волнение в крови, которое он испытывал, когда сжимал принцессу Харамис в объятиях, совсем растаяли. Или заледенели… И тогда его коснулось одиночество – страшное, бесконечное. Ни он никому не нужен в этом мире, ни ему никто не нужен. Какое ему дело до огромной грязной лужи, которую обозначили на карте дурацким словом – Рувенда? Собственно, ни одна земля – тем более вода – не манила его воспоминаниями. Не было в мире народа, к которому он мог бы причислить себя, и – несмотря на некоторые несвоевременные фантазии – он и к Харамис нисколько не привязался.