Пару раз за время помолвки он собирался назначить старику Маньяра встречу где-нибудь вне дома, чтобы поговорить с ним об анонимках. Потом решил, что это будет излишне жестоко и ненужно, ведь все равно он ничего не мог поделать с этими жалкими людьми, которые его преследовали. Самая неприятная пришла в субботу, в полдень, в голубом конверте, откуда на Марио глядела фотография Гектора в «Последнем часе», рядом с заметкой, в которой несколько строчек было подчеркнуто синими чернилами. «Как уверяют родственники, только глубокое отчаяние могло толкнуть его на самоубийство». Он почему-то подумал, что родственники Гектора ни разу не появлялись у Маньяра. Может быть, заходили в первые дни. Потом он вспомнил про розовую рыбку; старики говорили, что это подарок матери Гектора. Розовая рыбка умерла в день, предсказанный Делией. Только глубокое отчаяние могло толкнуть. Он сжег конверт, вырезку, еще раз припомнил всех, на кого могло пасть подозрение, и решил поговорить с Делией начистоту, чтобы избавить ее от этих невыносимых, отовсюду сочащихся, липких, ядовитых сплетен. Через пять дней (он так и не говорил ни с Делией, ни со стариком) пришла вторая. На листке плотной голубой бумаги сначала, неизвестно почему, стояла звездочка, потом было написано: «Вы, это, поосторожней, если будете спускаться по ступенькам». От конверта исходил слабый запах миндального мыла. Марио подумал, не пользуется ли миндальным мылом девица сверху, а под конец, неумело храбрясь, даже перерыл комод матушки Седеете и сестры. И снова он сжег письмо, снова ничего не сказал Делии. Стоял декабрь, жаркий, один из жарких декабрей двадцатых; теперь после ужина он шел прямо к Делии, и они ходили и беседовали в маленьком саду за домом или обходили кругом квартал. Из-за жары они ели меньше конфет, и, хотя Делия не отказалась от своих экспериментов, теперь она реже приносила образцы в залу, предпочитая хранить их в старых коробках, каждую в отдельном углублении, накрывая сверху светло-зеленой, как трава газона, бумагой. Марио заметил, что она беспокойна, как бы начеку. Иногда, сворачивая за угол, она оглядывалась, и в тот вечер, когда она мотнула головой, проходя мимо почтового ящика на углу Медрано и Ривадавия, Марио понял, что у нее тоже есть свои незримые мучители, что, ничего не говоря друг другу, они испытывают одно и то же чувство затравленности.

Он встретился со стариком Маньяра в немецкой пивной на углу Кангальо и Пуэйрредон, без конца заказывал ему пиво с жареной картошкой, но тот сидел молча, осовев, и недоверчиво поглядывал на Марио, словно в самой их встрече ему чудилось нечто подозрительное. Марио с улыбкой сказал, что не собирается просить денег, рассказал напрямик об анонимках, о том, что Делия нервничает, о почтовом ящике на углу Медрано и Ривадавия.

— Конечно, как только мы поженимся, это безобразие прекратится. Но я хочу, чтобы вы мне помогли ее защитить. Такие вещи для нее опасны. Она человек чувствительный, деликатный.

— Хочешь сказать, что она может свихнуться, верно я понял?

— Нет, нет, я не про то. Но если она тоже получает анонимки и ничего не говорит, и все это у нее копится…

— Плохо ты знаешь Делию. Анонимки ей… на анонимки ей наплевать. Она покрепче, чем ты думаешь.

— Но послушайте, она сама не своя, что-то с ней происходит, — защищался сбитый с толку Марио.

— Не в этом дело, пойми, — старик громко прихлебывал и говорил еле внятно.