Я долго сидел, держа распечатки на коленях, читая и перечитывая их.

Мне случившееся представлялось так: если бы этот ниггер в ту ночь не сел за руль, мой брат не умер бы.

За двадцать лет работы мне встретилась лишь одна пациентка, которая уволила меня. На два часа. Она орала благим матом и швырнула цветочную вазу мне в голову, когда у нее начались схватки. Но она наняла меня обратно, когда я принесла ей болеутоляющее.

После того как Мэри просит меня выйти, я секунду стою в коридоре, качая головой.

— Что это было? — спрашивает сидящая на посту Корин, отрывая взгляд от каких-то графиков.

— Просто напористый папаша, — невозмутимо отвечаю я.

Корин морщится:

— Что, хуже, чем вазектомический парень?

Когда-то у меня рожала пациентка, мужу которой за два дня до этого сделали вазектомию. Всякий раз, когда пациентка жаловалась на боль, жаловался и он.

В какой-то момент, когда его жена пыхтела и тужилась, он позвал меня в туалет и спустил штаны, показывая свою воспаленную мошонку. «Я ему говорила, чтобы сходил к врачу», — жаловалась потом та пациентка.

Но Терк Бауэр не глуп, и он не эгоист; судя по татуировке флага Конфедерации, которую он выставлял напоказ, этот человек не слишком любит цветных.

— Еще хуже.

— Ну, — пожимает плечами Корин, — Мэри умеет общаться с такими прибабахнутыми. Я уверена, она все уладит.

«Вряд ли, если только не сделает меня белой», — думаю я.

— Я хочу на пять минут заскочить в буфет. Прикроешь?

— Хорошо. С тебя «Твиззлерс», — говорит Корин.

В буфете я несколько минут стою перед стойкой, думая о татуировке на руке Терка Бауэра. У меня нет проблем с белыми людьми. Я живу в белом обществе, у меня белые друзья, я отправляю сына в школу, в которой учатся в основном белые дети. Я отношусь к ним так, как хочу, чтобы относились ко мне: глядя на индивидуальные человеческие достоинства, а не на оттенок кожи.

Но опять же: белые люди, с которыми я работаю, с которыми обедаю и которые учат моего сына, лишены явных расовых предрассудков.

Я беру «Твиззлерс» для Корин и чашку кофе для себя. Я несу чашку к прилавку с приправами, на котором стоят молоко, сахар, «Спленда». Там пожилая женщина возится с кувшинчиком для сливок, никак не может открыть крышку. Ее сумочка стоит на прилавке, но, когда я подхожу, она берет ее, вешает на плечо и прижимает рукой.

— Ох уж эти кувшины… Они бывают такими хитрыми, — говорю я. — Вам помочь?

Она благодарит меня и улыбается, когда я передаю ей открытые сливки.

Я уверена, она даже не заметила, что убрала сумочку при моем приближении.

Но я это заметила.

«Не бери в голову, Рут», — говорю я себе. Я не из тех людей, которые во всем выискивают плохое, как моя сестра Адиса. Я поднимаюсь на лифте и возвращаюсь на свой этаж. Там я бросаю Корин «Твиззлерс» и направляюсь к двери палаты Бриттани Бауэр. Ее медицинская карточка и карточка маленького Дэвиса лежат снаружи. Я беру карточку ребенка, чтобы проверить, внесли ли запись для педиатра о возможных шумах в сердце. Но, открыв ее, вижу приклеенный на первой странице ярко-розовый ярлычок с надписью: АФРОАМЕРИКАНСКИМ СОТРУДНИКАМ С ЭТИМ ПАЦИЕНТОМ НЕ РАБОТАТЬ.

Мое лицо вспыхивает огнем. Мэри нет в кабинете дежурной сестры, и я начинаю методично осматривать отделение, пока не нахожу ее в палате для новорожденных, беседующей с одним из педиатров.