Именно об этом думал Станислав Жолкевский по пути от замка до имения. Коронный мысленно говорил об этом Сигизмунду, убеждал, что Москву можно взять, но покорить москалей и Русь невозможно. В этом король убедится, когда в Речь Посполитую, подобно побитым псам, приволокут свои хвосты Гонсевский и Ходкевич.

Но почему только эти гетманы? Разве сам Сигизмунд не испытал позора под Смоленском? Король безуспешно бился лбом о стены этого русского города и не взял бы его, не случись предательства.

За крепким караулом держат патриарха российского Гермогена.

Тесная, низкая келья с голыми стенами насквозь пропиталась гарью московского пожара. В келье холодно, и не топится печь с того дня, как Салтыков велел сломать ее.

В углу, под образами, тлеет тускло лампада, выхватывая глаза святых. Они строгие и проницательные. Святым известно, что творится в душе Гермогена. Мрачен лик патриарха. Бесчинствуют ляхи на Руси, разорили и сожгли Москву, латиняне глумятся над православной верой. Вот и с Гермогена сорвали патриаршие одежды, а гетман Гонсевский намерился возвести на престол опального Игнатия, какой помогал первому самозванцу, был пособником в бесовских гульбищах ляхов.

Поднял глаза Гермоген, встретился со взглядом Богородицы, и было в ее очах столько печали и надежды, что на сердце у патриарха сделалось тепло и покойно. Снова подумал: не напрасно страдает и никому никакими силами не сломить его к измене, подобно той, какую совершил проклятый грек, архиепископ Арсений, служивший при царских гробах в кремлевском Архангельском соборе. Позабыв стыд и обрекши на поругание свой сан, он пресмыкается перед панами, облыжно поносит Гермогена. Ко всему невесть откуда сыскался захудалый попик, настрочивший донос на патриарха. Попик называет грехи Гермогена, каких не ведал за собой патриарх, но какие, верно, водились за самим доносителем.

Настанет тот день, когда Православная Церковь и мир рассудят деяния Гермогена и каждому воздадут по заслугам. И сказал Господь: и аз воздам ему!

Накануне, перед тем как бояре-изменники впустили в Москву ляхов, в воскресный день Гермоген служил обедню в Благовещенском соборе. Торжественно и красиво выводил хор, а патриарх вдруг отчетливо услышал голос с небес: «Великие муки уготованы тебе, Гермоген. Терпи!»

Понял патриарх: это Дух Святой. Опустился на колени, воздал молитву чуду. Укрепил Святой Дух в нем тело и душу…

Никто не посещает патриарха, разве иногда заглянет Мстиславский, поплачется: дескать, по вине люда Москва сгорела и от неповиновения сколько народу погибло! Молил Гермогена, чтоб призвал московитов к смирению: дескать, нет власти не от Бога.

На что патриарх спросил насмешливо:

— Ты, князь Федор, посланием апостола Павла заговорил, новым Савонаролой мнишь себя, а так ли? Власть ныне на Москве не от Бога, а от дьявола, и вы, бояре, какие ляхов в первопрестольную впустили, сатане служите. Яз же не повинен и к смуте не подстрекал, видит Господь, народ за правду и веру восстал. А как вы, бояре, какие Владиславу присягнули, чем оправдываться станете? Подумай, князь Федор. Ты мыслишь, я страшусь патриаршего сана лишиться? Нет! Богу служить и в рубище достойно! Молитва в душе человека, а не в словах, она в сердце и поступках его! Вы латинянину присягнули, а там и к унии склонитесь, Жигмунда с вечера государем назовете, к утру окрайной Речи Посполитой пробудитесь…

Говорил патриарх резко, не щадил Мстиславского:

— Вы, бояре, какие царя Василия с престола свели и на Думе властвуете, вам бы с народом заедино быть, а не перед ляхами раболепствовать. Эвон, Михайло Салтыков даже хоромы свои пожег, в Москву искру кинул. Не он ли ляхам пример подал? Не Бог зло творит — человек падший! Меня вините, дескать, я народ к смуте взывал. Нет, не к крамоле призывы мои.