А как с годами узнал Йон, чтобы перейти к действию, необходимо прийти в хорошее расположение духа. Уничтожение без всяких на то причин, даже без особого желания, первого попавшегося холмика, до которого можно дотянуться, не доставляло ему никакого удовольствия, скорее, даже нагоняло скуку. Нет, нужно почувствовать, как в нем поднимается давление. А летом оно нарастало не слишком быстро. Оно накапливалось, тонкими слоями, после обидных замечаний деда и теток по мере завершения возложенных на него поручений по хозяйству, выполнять которые заставляли в строго установленное время, чтобы он не болтался без дела. Потом, с течением времени, Йон понял, что давление нарастает само по себе, словно он родился с внутренним краником, который чуть-чуть подтекал, и день за днем его резервуар неустанно наполнялся. Ничто на свете не заставляло давление подниматься быстрее, чем школа. Точнее, его товарищи и его учителя. Иногда хватало только их взглядов, но чаще всего это бывал ответ организма на их отношение к нему, на то нескрываемое раздражение, которое он у них вызывал, на те перешептывания, что начинались при его появлении, словно он какой-то ненормальный. Йон ненавидел их все больше и больше, но так как летом он в школу не ходил, то давление заметно упало. Разумеется, с Ингмаром и тетками он несколько раз побывал в городе, и тамошняя атмосфера тоже наполняла его резервуар, хотя мальчик и не понимал почему. Наполняла не так быстро, как школа, но быстрее, чем ферма. Наверное, из-за ухмылок и насмешек за его спиной. Никто не любил его, и он это прекрасно понимал. Все смеялись над ним, смеялись постоянно.

Он все лето сдерживал давление, и теперь, когда август шел к концу, он чувствовал, что его резервуар вот-вот взорвется. Время пришло. Не было ощущения внезапного и непредвиденного наводнения, затоплявшего его, как иногда случалось, после особенно тяжких обид, нет, это больше напоминало медленное накопление, воду, которую бобровая плотина сдерживает до тех пор, пока ее не наберется столько, что если вовремя ее не сбросить, она вырвется и снесет все на своем пути.

Проведя несколько дней на поляне в июле, он в последний раз вернулся сюда, чтобы возобновить исследования муравейников перед неминуемым их разрушением. Йон ждал нужного момента, когда он почувствует, как его охватывает возбуждение, что он больше не может сидеть на месте, в голове станет вертеться только одно, и бабочки вновь начнут порхать внизу живота. Вопрос уже измерялся не днями, а часами.

Погрузившись в созерцание беличьих прыжков, он не обратил внимания на фигуры, молча приближавшиеся к нему сзади, и когда под ногами у трех подростков захрустели ветки, удирать было уже поздно. Они окружили его.

– Смотри-ка, а вот и дебил с холма! – воскликнул самый старший.

Йон моментально узнал их. Того, кто произнес эти слова, звали Тайлер, мальчишка, старше его по крайней мере на три года, с взлохмаченными белобрысыми вихрами и взглядом, острым, как бритва Ингмара. Двое других были его прилипалами: один тощий и длинный, Йон его едва знал, а второй Роджер Тронкштейн, слабоумный братец девчонки, учившейся в одном классе с Йоном, которому сестрица Роджера нравилась своей кротостью.

Йон встал с пенька, инстинкт никогда не обманывал его, он всегда остро чувствовал приближение опасности, и все его существо приказывало ему бежать отсюда как можно скорее. Однако Тайлер остановил его, схватив за рубаху на груди.

– Тебя разве дома ничему не научили? Вежливости, например? Что надо здороваться, прощаться?

– Оставь меня, Тайлер, – произнес Йон, глядя высокому блондину прямо в глаза.

– Ты что здесь делаешь? Дрочишь?

Йон покраснел. При одной только мысли, что его могли за этим застукать, щеки и уши мальчика запылали огнем. Для него эти ощущения были совсем новыми, появившимися недавно, и пока еще он не мог жестко контролировать ни их возникновение, ни их конечный результат.