– Психофизики? Приветствую вас и желаю хорошего настроения. И не только вам. К приему человека вы готовы? Как-никак, это женщина, и переживает, конечно, основательно. Так что не пренебрегайте ничем. Цветы там, музыка, что еще? Если она, идя на стол, не будет бодрой, не будет лучиться радостью – заранее вам не завидую. Если вам ясно, у меня все.

Вот теперь он как будто снова обрел расположение духа. Хотя – уже в третий раз за сегодня, нет, в четвертый – предстояло столкнуться с вариациями на тему рамаков, на сей раз Волгину предстояло выступить в привычной роли официального соперника, и это приводило его в хорошее настроение.

В таком настроении он и влез в аграплан и бесшумно взлетел. Быстро кончился лес, в котором помещался институт, потянулись зеленые луга, испещренные кустами. Волгин негромко напевал какую-то, нечаянно вспомнившуюся мелодию. Одну из песенок Дальней разведки – тех, которые сочинялись и распевались в таких местах, где было, вроде бы, совсем не до песен. Потом он замолчал: вдалеке показался знакомый забор. Волгин поморщился: а что, если его все-таки видели? Несолидно. Неприятно. Хотя…

Тут он хитро подмигнул сам себе: сейчас-то у него есть все основания приземлиться около лабораторного корпуса полигона, но он этого не сделает. Он оставит машину под тем же деревом, что и с утра, и точно так же преодолеет забор напротив белого домика, предназначенного вообще-то для гостей полигона. Потом пойдет, не скрываясь, к центру. Поскольку прилетел он по делу, то в крайнем случае не стыдно будет признаться и в том, что утром он был здесь: тоже, мол, хотел зайти по делу, но встретил рамака – и расхотел, а вот теперь, будьте любезны, возвращайте поскорее автоматику: мы не с железом работаем, нам ждать некогда.

Он так и сделал; диагравионный микродвигатель послушно перенес его через забор, по-прежнему невозмутимо и нагло возвышавшийся среди долины. Оказавшись в пределах полигона, Волгин не стал пригибаться и оглядываться; наоборот, он внешне беззаботно и даже с некоторой лихостью размахивая руками, зашагал туда, где – километрах в полутора – купа высоких деревьев скрывала лабораторный корпус, в котором помещалось и все руководство этой грязной работой, как Волгин про себя – а иногда и не только про себя – называл производство рамаков. Правда, здесь их только монтировали, создание же отдельных узлов и механизмов было делом слишком сложным для того, чтобы им можно было заниматься в условиях полигона.

Он не встретил ни одного рамака, и, по правде говоря, ничуть не пожалел об этом; наоборот, он и не ожидал их встретить, потому что теперь, во время предварительных испытаний, все они должны были находиться где-то в центре. Конечно, если бы такая встреча и произошла, Волгин не подвергся бы никакой опасности, как не подвергался ей утром: рамаки – это было известно – по отношению к людям держались вежливо, никаких агрессивных намерений не проявляли, и вовсе не потому, что уважение к человеку было в них запрограммировано, а потому, что они были разумны; разум же, кстати, имеет свойство противиться навязываемым программам. Но все равно, Волгин не хотел встречаться с ними; он испытывал по отношению к этим сложнейшим созданиям техники и интуиции чувство брезгливости и некоторого возмущения. Мы часто умиляемся разными мелочами, если существо – объект умиления – занимает по отношению к нам подчиненное положение, как например, собака или автоматическое устройство. Но если бы вам пришлось даже не подчиняться, а хотя бы сотрудничать с собакой и автоматом на равных условиях не в той области, где вы и так признаете их превосходство – в области отыскания запахов или, скажем, точной обработки металла, – а во всех областях, то умиление моментально уступило бы место досаде, озлоблению и нежеланию устанавливать контакты с вынужденными партнерами.