|
А вечерами и в выходные он гиперактивный повелитель запущенного семейного дома в Джорджтауне; он «великое Я-Я-Я» (по словам Хенни), «великий глашатай» (снова Хенни), «мистер В-каждой-бочке-затычка» (Хенни); сам же он называет себя «Сэмом смелым», и в жизни детей нет ни одной пóры, куда бы он не проник. Он позволяет им бегать голышом, он выплевывает им в рот прожеванные куски сэндвича (чтобы укреплять их иммунную систему), его не беспокоит, что младший ест свои экскременты (потому что это «естественно»). Своей сестре, школьной учительнице, он заявляет: «С таким отцом их по-хорошему надо было бы вообще от школы освободить». А самим детям он говорит: «Ты — это я», «Когда я говорю солнцу: „Можешь светить!“ — разве оно не светит?» и тому подобное.
Превращая детей в придаток своего нарциссизма и подспорье ему, Сэм доходит в этом до диких крайностей. Более жизнерадостного и смешного нарциссиста нет во всей художественной литературе, и в лучших нарциссистских традициях Сэм, воображая себя пророком «мира, любви и взаимопонимания во всем мире», остается блаженно слеп к грязи и запустению у себя дома. В нем писательница великолепно воплотила тот западный мужской рационализм, чей пугающий призрак был выслежен литературными критиками определенного направления. То, что Стед пришлось перенести действие книги в Америку, оказалось счастливой случайностью, позволившей ей совместить его империалистические устремления и наивную веру в свои добрые намерения с подобным же мироощущением, свойственным городу, где он трудится. Он в буквальном смысле Большой белый отец, он в буквальном смысле Дядя Сэм. Женоненавистник из тех, что боготворят женственность как идеал, он обвиняет реальную женщину из плоти и крови в том, что она «стащила его с небес на землю — нет, хуже: в грязь», и считает женщин слишком сумасбродными существами, чтобы разрешать им голосовать. Однако при всей своей чудовищности он не чудовище. Благодаря таланту Стед мы на каждой странице явственно чувствуем, что под оболочкой его мужского желания верховодить кроется детская незащищенность и слабость, и писательница умеет внушить читателю жалость и симпатию к нему, представить его забавным. Язык, на котором он разговаривает дома (язык не сказать что детский, нечто более причудливое), — это неиссякаемый, насыщенный выдумкой поток аллитераций, абсурдных стишков, каламбуров, повторяющихся шуток, нарочитых стилистических несоответствий и понятных лишь в семейном кругу намеков; цитирование вне контекста не даст обо всем этом должного представления. Лучший друг с восхищением говорит ему: «Сэм, когда ты разговариваешь, ты, ей-богу, целый мир творишь». Детей завораживают его речи, но при этом в них, в детях, больше взрослости и здравого смысла, чем в нем. Когда он экстатически описывает будущий способ путешествовать — перенос с помощью дематериализации, при котором пассажиров будут «забрасывать в трубу и разлагать на атомы», — его старший сын сухо замечает: «Далеко так не уедешь». Постоянные объекты приложения необоримых сил Сэма — это Хенни и ее падчерица Луи, дочь Сэма от умершей первой жены. Хенни — избалованная Бесплатный ознакомительный фрагмент закончился, если хотите читать дальше, купите полную версию
|
