— Да ну их всех в болото. Ишь накинулись. Ну, два-то миллиона мы, видать, шутя продадим. По машинному расчету после нью-йоркской встречи…

— Встречи? Это побоище ты называешь встречей? — мрачно осведомилась Соня. — Как только нас обоих не прикончили.

— Это было да, — сказал Хатчмейер. — Макморди я дам прибавку. С огоньком работает малый. Да, кстати, у меня к тебе предложение.

— Слышала я твои предложения, Хатч, и сказано тебе — нет.

— А у меня новое, — сказал он и увлек Соню к бару.

* * *

К тому времени, как Пипер подписал пятьдесят экземпляров «Девства» и невзначай выпил четыре мартини, все его опасения куда-то делись. Восторг, с которым его приветствовали, отзыва не требовал. Восторг обуревал его с двух сторон: тощие женщины поднапряглись, толстые нежно ворковали. Им было довольно и улыбки Пипера. Только одна женщина с намеком упомянула о романе, и то Бэби тут же вмешалась.

— С тобой, говоришь, попробовать, Хлоя? А зачем бы это пробовать мистеру Пиперу? У него каждая минута на счету.

— Не всякой, стало быть, киске встряска, — заметила Хлоя, отвратительно подмигнув Пиперу. — А судя по книге мистера Пипера, он у нас такой кошкодав!..

Но Бэби оттащила Пипера, прежде чем тот услышал, какой он кошкодав.

— Почему кошкодав? — спросил он.

— Тоже мне киска выискалась, — сказала Бэби, а Пипер простодушно недоумевал, почему в Америке так по-живодерски относятся к кошкам.

— Я отвела вам спальню-будуар, — сообщила Бэби, когда они на пару с Соней эскортировали Пипера по ренессансной лестнице, — оттуда дивный вид на залив.

Войдя в спальню-будуар, Пипер осмотрелся. Первоначально это было сочетание удобства со средневековой простотой, но Бэби обставила спальню так, чтобы она будила чувственность. Сердцевидное ложе стояло на ковре радужной расцветки, почти таком же ярком, как кресло с оторочкой и трельяж в декоративном стиле. В дополнение ансамбля пышная и буйная гитана, топчась в танце на тумбочке, вздымала абажур с кистями, а у фарфорово-синей стены тускло поблескивал комод черного стекла. Пипер сел на постель и поднял глаза к массивным потолочным балкам. Они все-таки обнадеживали, как бы вопреки мишурному спальному убранству. Он разделся, почистил зубы, улегся и через пять минут заснул.

Однако через час он лежал с широко раскрытыми глазами. Сквозь стену за его стеганым изголовьем слышались голоса. Сначала Пипер не мог вспомнить, где он находится: голоса поведали ему об этом. Должно быть, супружеская опочивальня Хатчмейеров соседствовала со спальней-будуаром, а ванные комнаты их сообщались. За следующие полчаса Пипер с отвращением узнал, что Хатчмейер носит бандаж, что Бэби не позволяет ему мочиться в умывальную раковину, что Хатчмейер плевать хотел на ее позволение и что покойница — мать Бэби, а ей самое место в могиле, — зачавши дочь, совершенно напрасно не сделала аборта; наконец, что однажды бедная Бэби запила снотворное из стакана с искусственной челюстью Хатчмейера, который, может быть, соблаговолит все-таки не совать свои челюсти в аптечный стакан. От этих удручающих семейных неурядиц разговор перешел на чужие личности. Хатчмейер считал, что Соня — сногсшибательная женщина, а Бэби не видела ничего сногсшибательного в бабище, которая нагло прибрала к рукам одаренного милого несмышленыша. Пипер не сразу узнал себя в этом описании и не успел решить, нравится ли оно ему, как Хатчмейер возразил, что он — сопля и английский хмырь, который случайно попал в струю и накатал ходкую книжонку. Такое мнение о себе Пиперу определенно не понравилось. Он сел в постели, запустил руку под юбки гитане и включил свет.