Наринэ Абгарян. Дальше жить
Вместо предисловия Заназан
У Заназан длинные ресницы и сиреневые глаза. Волосы густые, медные, без седины. Вьются непокорными локонами у висков. Протягиваю ей грушу. Смотрит сквозь, не отводит взгляда. – Возьми грушу, Заназан. Качает головой. У Заназан оливковая кожа в рыжую крапушку. Она у нас необыкновенная, второй такой нет. – Чем же мне тебя угостить? Прикрывает рот тыльной стороной ладони – линия жизни нечеткая, короткая, обрывается на половине пути. – Заназан? – М? – Поговори со мной. Молчит. Пальцы бледные, длинные, на указательном левой руки – простенькое кольцо. Стоит, забавно скрестив ноги. На лодыжке – царапина полумесяцем. – Когда успела пораниться? Водит плечом. Улыбается рассеянно, словно в себя. Хочется обнять, прижать к груди, но нельзя. Заназан не любит, когда к ней прикасаются. – Если бы умела, написала бы твой портрет. Смотрит недоверчиво. Поколебавшись, берет грушу. – Скажи мне что-нибудь, Заназан. Уходит, аккуратно прикрыв за собой дверь. Мысленным взором слежу, как она спускается по ступенькам – один лестничный пролет, второй. Выныривает из подъездной стыни в залитый солнцем двор. – Заназан! Ай Заназан! – зовет детвора. Заназан идет, не оборачивается. Коса перекинута через плечо, кончик стянут смешной резинкой. Войну она встретила беременной. Схватки случились в бомбежку. Скорую не вызовешь – телефоны молчат, у соседей помощи не попросишь – зачем заставлять людей жизнью рисковать. Терпела до последнего. Когда боль стала невыносимой – собрались с мужем и пошли в больницу. Мужа посекло осколками навылет, ребенка не спасли. – Заназан! Ай Заназан! – зовет детвора. Она идет, не оборачивается. Живут вдвоем со старенькой свекровью. – На кого я тебя оставлю, когда уйду? – плачет свекровь. Заназан улыбается кротко, безмятежно. Протягивает ей грушу. – М-м-м-м. У нее длинные густые ресницы и сиреневые глаза. Кто-нибудь видел сиреневые глаза? Я видела. У Заназан.
Мерелоц
– Доброе утро, горемычный, – мысленно здоровается с ним Метаксия. Сверчок, будто услышав ее, обрывает себя на полувздохе, притихает. Сегодня Мерелоц. По традиции, люди сначала ходят на поминальную службу и только потом навещают могилы. Метаксия раньше тоже следовала традиции, но однажды решила, что негоже оставлять визит к усопшим на потом: к чему им литургия, когда они находятся в том из миров, где все людское не имеет значения. Потому правильнее было бы, рассудила она, в день поминовения сперва наведаться на кладбище и только потом заниматься другими делами. Чтоб развеять сомнения, она сходила за советом к священнику. Тот, выслушав ее, закивал, соглашаясь – делай, как считаешь нужным, и если тебе спокойнее так… Метаксии было спокойнее так. Идти до кладбища далеко. Мощенная речным камнем дорога петляет среди домов, а далее, резко вильнув, карабкается вверх по склону холма, туда, где, тесно прижимаясь друг к другу низкими оградками, множатся и множатся последние пристанища бердцев. Люди уходят так, словно соревнуются. Кажется, совсем недавно могила Размика была крайней, а теперь к ней через три ряда пробираться. Метаксия нашла ему такое место, чтобы простор и много неба. Попросила положить справа, под сенью плакучей ивы. Слева, когда придет время, положат ее, она уже договорилась и даже деньги вперед могильщику Цатуру отдала. Цатур отнекивался, но она настояла: «Посмотри на себя – кожа да кости. |
