Анашкин рухнул, захлебываясь блевотиной, корчась от жуткой боли и кривя рот в беззвучном крике.

– Забудь навечно мой телефон, – наклонившись к его лицу, прошипел Михаил Павлович. – Еще раз объявишься, прибью!

Выпрямившись, он с размаху пнул ногой еще не до конца оправившегося Григория и, не оглядываясь, пошел прочь…

На остановках автобусов все также толпился народ, взблескивали стеклами двери магазина «Зенит», впуская и выпуская покупателей, бойко торговала мороженица в обшарпанном киоске, клонилось к закату усталое солнце…

Слегка подрагивавшей рукой Котенев отпер дверь машины и тяжело плюхнулся на сиденье – экое несуразное получилось свиданьице. Угрожает еще, вымогатель, шантажист несчастный! И Виталий хорош, нашел, с кем передать приветик, отыскал гнусную блатную рожу, дал телефон, совершенно не соображая, кому и что он доверяет. Настроение было поганым, и всякое желание хоть чем-то помочь бедному Виталику Манакову пропало…

Вопреки надеждам и ожиданиям Манакова, Ворона позвонил Михаилу Павловичу далеко не сразу по возвращении в Москву. До их встречи в Сокольниках, столь неожиданно закончившейся на задворках шашлычной, произошло еще множество событий.

В Москве из родни у Гришки осталась только тетка – немолодая, прижимистая и пьющая. Она приняла неласково – поджала губы провалившегося беззубого рта и уставилась на племянника сухими маленькими глазками. Поздоровавшись, Григорий выставил на стол купленную по бешеной цене бутылку и, скинув куртку, уселся. Тетка молча собрала закусить, подала стаканчики, вилки, нарезала хлеба. Выпили.

– Жить-то у меня полагаешь? – сложив руки на животе, поинтересовалась женщина.

– Где же еще? – изумился Гришка. – У меня тут площадь.

– А тебя пропишут?

– Пропишут, если ты поперек не станешь. Да и тебе чего одной мыкаться. Небось, персональной пенсии не заслужила?

– Кормилец, – презрительно фыркнула тетка, – живу, как видишь, с голоду не померла. Но ты на мои деньги не зарься, я тебя кормить не собираюсь.

– Ладно тебе, – миролюбиво сказал Анашкин.

Ссориться с теткой раньше времени в его планы не входило: сначала надо прописаться, осмотреться. Да и настроение было шоколадное – воля, Москва, с детства знакомая квартира, в которой, похоже, так ничего и не изменилось за годы его отсутствия. Да и чего бы тут произойти изменениям? Пенсия у тетки пятьдесят восемь рублей, ходит в старье, а надо за квартиру платить, есть, пить, одеваться, обуваться, да и на лекарства, небось, тоже деньги идут.

– Вот пропишусь, на работу устроюсь, – мечтательно протянул племянник.

– Знаю я твои работы, – хмыкнула тетка, наливая себе еще, – опять загремишь в тюрягу.

– Не, больше туда ни ногой, – покрутил начавшей тяжелеть головой Гришка. – Хватит, нахлебался. Картошка в доме есть? Пожарила бы, а то жрать охота…

Вечером, лежа на старом диване, Ворона меланхолично глядел на темнеющее небо за окном и, покуривая, раздумывал над дальнейшим житьем-бытием. Нет сомнений, что милиция знает о его приезде, – из колонии послали сообщение, а бабки-общественницы, видевшие его у подъезда, обязательно сегодня же настучат участковому. Если не явиться к ментам самому, то непременно приползут сюда и начнут нервы мотать – когда приехали. Почему сразу к нам не пришли, не подали заявление на прописочку? Придется пойти и гнуться перед ними. Иначе в столице не пропишешься. И защитить тебя, сироту, некому. Кто захочет заниматься его трудоустройством и пропиской? В лучшем случае девица или лысый дядька в юридической консультации зачитает тебе статью из кодекса и начнет ее мутно толковать, чтобы ты поскорее отвалил.