После второй встречи деньги отступили на второй план: Артур понял, что влюбился. И не просто влюбился, а по-настоящему любит. Он был рассеян, на чем свет стоит клял слуг за то, на что обычно не обращал внимания; порой, настроение его менялось по несколько раз на дню. И вот, после нечаянного намёка Метью по поводу того, что «сеньор, видно, никак не может забыть ту сеньору», получившего от баннерета пинок в живот, Леменор вдруг понял, что слуга прав. Он постоянно думал о ней, вновь и вновь мысленно рисовал черты её лица, вспоминал сказанные ею слова и те взгляды, которые она изредка бросала на него.

Он сам не узнавал себя: как эта Жанна смогла всё перевернуть внутри него? Как будто до этого не было в его жизни таких Жанн! Были, еще более прекрасные, еще более недоступные, но ни одна не задержалась в его сердце. Любовь хороша, когда тебе отвечают взаимностью, без неё же превращается в пустую муку. И он влюблялся, сломя голову, а потом остывал.

Нет, что же всё-таки было в этой юной баронессе? Её храбрость? Дерзость? Отвага? Красота? Он силился, но не мог понять, но знал, что ни за какие сокровища мира не отступится от нее, ему не принадлежащей, но крепко держащей в своих руках его сердце.

Покончив с неотложными насущными делами, Леменор решил во что бы то ни стало вновь увидеться с Жанной Уоршел, чтобы проверить свои чувства. Понимая, что обычный визит ничего не даст (Жанна вряд ли выйдет к гостю, а если и выйдет, поговорить наедине они не смогут), баннерет вынужден был надеяться только на тайное свидание. Но согласится ли она на него, сможет ли, придёт ли? В его голове роились сотни сомнений.

Переодев одного из слуг монахом, Леменор отправил его вместе с Метью в Уорш. Оруженосец должен был проследить за тем, чтобы мнимый монах попал в замок, а, заодно, справиться, не сможет ли барон Уоршел продать несколько мешков зерна для осеннего сева. Правда, он надеялся, что барона дома не окажется.

Тот день выдался для Жанны тяжёлым. Весь день она кружилась, как белка в колесе, развешивая на крышках сундуков платье, командуя служанками, вычищавшими стены и пол, вместе с ними выбивала ковры и штопала вещи, потравленные молью. Когда выдалась свободная минутка, она вышла в огород. Обойдя свои владения и поправив подпорки яблонь, она поднялась к увитой плющом стене и присела на старую скамейку. Слева от неё была калитка, ведущая во двор, теперь наполовину скрытая бурно разросшимся крыжовником. Вокруг зеленело разнотравье, пестрели купы тысячелистника, пижмы и других лекарственных растений, красовались маки и левкои, готовились вскоре предстать во всей красе фиалки.

Глядя поверх покатых соломенных крыш, девушка думала о том, что неплохо было бы посадить на пригорке куст роз. Скромный цветник был её слабостью, единственным местом, где она была единственной полноправной хозяйкой. Это был маленький мир счастья и покоя.

Скрипнула калитка.

— Кто здесь? — обернувшись, устало спросила баронесса. Этого человека в монашеской рясе она не знала. Что ж, всех пилигримов не упомнишь! Но кто его допустил сюда, и почему он не снимает капюшона, упорно пряча лицо?

— Не бойтесь, сеньора, я всего лишь слуга Божий, — шёпотом ответил незнакомец и осторожно скользнул за куст крыжовника, поближе к ней. — Поверьте, только спешная необходимость вынудила меня обеспокоить Вас.