В первый и последний раз после замужества баннерет видел её в Шоуре, куда она приехала вместе со своей энергичной свекровью. Тогда Леменор ещё служил оруженосцем у Оснея. В тот день граф выдал ему месячное жалование, и молодой человек в приподнятом настроении искал способа с удовольствием его потратить, когда увидел её. Смиренно потупив глаза, неимоверно худая, бледная, осунувшаяся, в скромном вдовьем платье из дешёвой материи, она вела под руку девочку, такую же тонкую, как и мать, так же скромно одетую, с таким же печальным выражением лица. В рукаве Эмма судорожно сжимала небольшой свёрток — последнее, что у неё осталось из прежней жизни, последние её сокровища. Она несла их ростовщику, чтобы на вырученные деньги одеть Гордона, которому в будущем году предстояло поступить на пажескую службу.

Не удержавшись, Артур окликнул сестру и в порыве сострадания отдал ей половину жалования. Он навсегда запомнил её подёрнувшиеся влагой глаза, её исхудавшие, огрубевшие руки, молитвенно простёртые к нему женщиной, порывшейся встать на колени и расцеловать руки своего благодетеля.

Больше баннерет её не видел; он даже не знал, жива ли она и её детишки. По его мнению, в сложившихся обстоятельствах Эмме следовало отдать младших — мальчика и девочку — в монастырь и сосредоточить все свои скромные возможности на Гордоне, но сестра была болезненно привязана к детям и готова была неделями голодать и носить обноски, перешитые из платьев свекрови, лишь бы у них был кусок хлеба и тёплые башмаки.

Хорошие отношения с мужем Каролины также не шли дальше приглашений на охоты и званые обеды, так что помощи от родных ждать не приходилось.

Леменор галопом мчался по дороге, взметая за собой клубы пыли.

Вдоль дороги, окончив дневные заботы, брели крестьяне. Заслышав стук копыт, они предупредительно остановились и прижались к придорожной канаве. Ветрогон промчался так близко, что им, чтобы избежать увечий, пришлось спрыгнуть в канаву. Откашлявшись от попавшей в нос пыли и кое-как очистив лицо от грязи, крестьяне снова выбрались на дорогу.

— Эй, Метью, что с ним? — крикнул один из них оруженосцу, придержавшему своего мула.

Метью остановился, с сочувствием посмотрел вслед сеньору и глубокомысленно протянул:

— Злится.

Смерив расстояние, разделявшее его и Леменора и припомнив, что дорога в этих местах изрядно петляет, оруженосец хлопнул ногами по бокам мула и поскакал напрямик, через поле: он знал, что по-другому баннерета не догнать.

Ноздри Ветрогона широко раздулись; удила покрылись кровавой пеной. С громким ржанием он буквально взлетел на холм; комья мокрой бурой глины звучно шлёпались в лицо Метью, безуспешно пытавшегося догнать господина на своём облезлом муле.

Холм порос жиденьким кустарником; за ним паслось несколько исхудалых коз.

— Как, опять! — гневно крикнул баннерет и стегнул коня.

Ветрогон на полном скаку влетел в заросли кустарника, сломав и раздробив несколько веток. Козы испуганно замекали и разбежались в разные стороны. Одна из них замешкалась и чуть не стала жертвой горячего жеребца Леменора — копыта просвистели всего в паре дюймов от её головы.

Артур резко осадил коня перед оторопевшим испуганным мальчиком в рваной рубашке. Тот нервно вздрагивал и неуклюже пытался загородить хрупким тельцем корзину, накрытую серой холщовой тряпкой.

— Это твои козы? — спросил баннерет.