Когда он без стука вошел к ней в номер, она стояла босая, в белых трусиках и лифчике, и старательно раскладывала у окна на сдвинутые вместе два стула выстиранный костюм. На ней были обычные очки с металлическими дужками, и он, наконец, увидел открытым все ее лицо. Сейчас оно понравилось ему еще больше. Да и тело ее было именно таким, каким он представлял его себе, — гибким и восхитительным. Она спросила, видит ли он граненую вазу, что стоит около двери в ванную комнату. Он ответил, что видит.

— Если ты немедленно не выйдешь, я разобью ее о твою башку.

Он спустился и стал ждать мисс Четыре глаза в ресторане. Она пришла в тех самых бирюзовых брюках, которые он видел у нее в чемодане. Как и белый пуловер, они весьма откровенно облегали ее. На ней снова были ее варварские темные очки.

Есть ему не хотелось. Он смотрел, как, она сидя против него с обнаженными руками, ковыряла ложечкой ледяную дыню, и нарезал ей мясо маленькими кусочками. Она говорила медленно, и голос у нее был немножко грустным. Она руководит рекламным агентством, а сейчас едет к друзьям в Монте-Карло. Она рассказала ему какую-то путаную историю о том, как в пути ее повсюду узнавали незнакомые люди и утверждали, будто видели ее накануне. Он заметил, что она уже не «тыкает» ему больше.

Когда, наконец, до него в общих чертах дошел смысл всей этой истории, он расхохотался. И правильно сделал. Он сразу же увидел, что она благодарна ему за это.

— Вам тоже кажется это смешным, да?

— Господи, конечно. Над вами просто посмеялись. Где этот ваш шофер стибрил у вас фиалки?

— Не доезжая автострады на Оксер.

— Он наверняка часто ездит по Шестому шоссе, и у него там повсюду знакомые. Он предупредил их по телефону, и они устроили спектакль по мотивам сказочки про Мальчика-с-пальчика, только в нем все наоборот.

— А жандарм? Вы думаете, жандарм тоже может поддаться на такую глупость?

— А если он друг или родственник хозяина станции обслуживания? Разве этого не может быть? А потом, вы думаете, жандармом становятся от большого ума?

Она смотрела на свою забинтованную руку, и у нее было такое же выражение, как в кафе в Шалоне, когда он наблюдал за ней через стекло. Ресторан опустел. Филипп сказал, что шутки иногда оборачиваются неприятностью, что она, наверное, сильно сопротивлялась там, на станции обслуживания, когда ее хотели просто напугать, и сама повредила себе руку. Или же ей стало дурно, и она упала на нее.

— Я никогда в жизни не падала в обморок.

— Но это совсем не означает, что вы не можете упасть.

Она кивнула. Он увидел, что ей нужно только одно — чтобы ее успокоили. Было около часа ночи. Если они не перестанут обсуждать эту нелепую историю, он так и не ляжет к ней в постель. И он сказал ей, что хватит, те, кто сыграл с нею эту злую шутку, были бы счастливы, если бы узнали, что она до сих пор думает о ней.

— Улыбнитесь-ка лучше, я еще не видел, как вы улыбаетесь.

Она улыбнулась. Она явно старалась забыть все, что произошло с нею, но даст ли ей забыть рука, ведь она болит? Рука, пожалуй, может оказаться серьезным препятствием. Глядя на маленькие, ослепительные белые зубы своей спутницы — два передних слегка расходились в стороны, — Филипп робко спросил:

— А ваши глаза я тоже могу увидеть?

Она кивнула, но улыбка сошла с ее лица. Он протянул руку над столиком и снял с нее очки. Она не противилась, она сидела молча, не шелохнувшись, она даже не прищурилась, чтобы попытаться видеть, и глаза ее были непроницаемы, в них отражался лишь свет ламп.