— Знаете, что мы сделаем? Завтра вечером я буду в Париже, в гостинице, где всегда останавливаюсь, это на улице Жан-Лантье. Дайте мне слово, что вы мне позвоните.

— Обещаю.

— Моя каскетка у вас?

Каскетка лежит у меня в сумке. Рекламная Улыбка шариковой ручкой записывает номер телефона на каскетке, на внутренней стороне околыша, и возвращает ее мне. За моей спиной раздается паровозный гудок, от которого чуть не лопаются барабанные перепонки, вагоны со скрежетом начинают плыть вдоль платформы. Рекламная Улыбка что-то говорит, кивает головой, хватает меня за плечи и крепко сжимает их своими ручищами. И все. И в то время, как он, навсегда уходя из моей жизни, высунулся из окна, чтобы помахать мне рукой, смуглый, улыбающийся мне такой чудесной улыбкой, уже далекий, уже потерянный для меня, я вдруг вспомнила, что дала слово помочь ему и его другу Лавантюру стать миллиардерами. «Не потеряй каскетку, — сказала мне Мамуля. — И потом, если ты хочешь разоблачить этот заговор против тебя, не теряй зря времени».

Стоя на тротуаре около вокзала, я прежде всего достаю билет на тот самолет, на котором я никогда не летала. Оглядываюсь по сторонам, я рву его на мелкие клочки. Чтобы успокоить себя, я твержу, что мой след давно уже потерян, но я убеждена в обратном. Мне даже кажется, будто я чувствую на себе чей-то неподвижный, беспощадный взгляд.

И снова «тендерберд», в последний раз. «Не возвращайся туда», — умоляет Мамуля. Я проезжаю по иллюминированным улицам, огибаю площади, на которых идут праздничные гулянья. Придется снова спросить дорогу на Вильнев. В зеркало машины я наблюдала за автомобилями, которые едут сзади. Музыка и толпа действуют на меня успокоительно. До тех пор, пока я среди людей, мне ничто не угрожает, в этом я уверена.

В Вильневе тоже танцы. Я останавливаюсь у того же бистро, где была днем. Там я покупаю большой конверт из простой бумаги и почтовую марку. Затем я возвращаюсь в машину и среди праздничной суматохи пишу несколько слов на случай, если я умру. Заклеив конверт, я адресую его себе, на улицу Гренель. На площади я опускаю его в почтовый ящик. Мне страшно, но сквозь толпу никто за мной не крадется.

Бесконечная дорога на Аббеи, поворот за поворотом. Но теперь я неотступно вижу за собой две фары. Ворота все еще раскрыты. Я останавливаюсь в аллее. Тушу огни. Фары проплывают мимо меня и удаляются. Я жду, пока мое сердце перестанет бешено стучать. Еду по аллее дальше. Останавливаюсь у дома — в нем темно. Проверяю, не оставила ли что-нибудь из своих вещей в машине. Тщательно вытираю косынкой руль и приборный щиток. Я покидаю Стремительную птицу с таким же щемящим чувством, с каким уезжала на ней в Орли, — горло сжимает комок, я с трудом двигаюсь. «Не ходи туда, не ходи», — умоляет Мамуля. Но я должна пойти, я должна хотя бы сорвать со стены фотографию, забрать свои вещи. Я вхожу. Зажигаю в передней свет. Сейчас уже не так страшно. Закрываю за собой дверь. Я даю себе пять минут на то, чтобы привести все в порядок и уйти. Я перевожу дыхание.

В тот момент, когда я переступаю порог комнаты, где находится кожаный диван, я слышу какой-то шорох. Я не кричу. Даже если бы я захотела крикнуть, ни один звук не вырвался бы из моей груди. Свет горит у меня за спиной. Впереди — черная дыра. «Ружье, — напоминает мне Мамуля. — Ты оставила его на диване. Если он еще не зажигал света, он его не заметил». Словно парализованная, я молча застываю на месте, не в силах сделать шаг. Снова шорох, уже гораздо ближе. «Дани, Дани, ружье!» — кричит Мамуля. Я тщетно пытаюсь вспомнить, в каком углу стоит диван.