Шестеро пилигримов, сгрудившихся у костра, закивали, хотя ни один не был одарен ее восприимчивостью к тонким материям. Они все еще слишком связаны упрямыми потребностями плоти; разумеется, к их смущению прибавляется трепет, ведь Пленник Ночи оставил их, и они увидели в его уходе отказ. Они считали его решение справедливым, ибо никто не оказался достойным Сирдомина и даруемой им защиты. Да, он был прав, отказавшись от них. Они подвели его. Неким, все еще не вполне понятным образом. Селинд понимала ход их мыслей и даже — в некотором приближении, хотя и это было удивительно, учитывая ее юные года — понимала природу родившегося в них самоуничижения. Жестоко нуждающиеся люди быстро находят за что корить себя, быстро взваливают на плечи бремя вины за вещи, которые не способны контролировать или изменить. Она начинала понимать: это скрыто в самой природе веры, религии. Нужда, которую невозможно удовлетворить самому, перекладывается на кого-то иного, более великого (или на что-то), и такая сдача себя позволяет сбросить громадную, непосильную тяжесть.

В вере можно отыскать отпущение. Облегчение.

Но здесь лежит еще более громадное противоречие. Верующие отдают все в руки Искупителя — но ему по самой его природе некому передавать, негде найти облегчение. Ему невозможно сдаться.

В чем же награда Искупителя?

Такие вопросы не для ее ума; возможно, они воистину лежат за пределами возможностей понимания. Так что сейчас ей предстоит решить вопрос более приземленный, на редкость горький. Дюжина бывших солдат, вроде бы из паннионской Тенебрии, терроризирует лагерь паломников. Они грабят приходящих, прежде чем те успеют положить приношения в Курган. Происходят драки, а теперь вот случилось изнасилование. Собрание неформальных вожаков лагеря призвало ее, просит о помощи; но что она может сказать? «Мы ошиблись, доверяясь Пленнику Ночи. Мне так жаль. Он оказался не таким, каким был по нашим представлениям. Он поглядел мне в глаза и отказался. Извините. Ничем не могу помочь…»

— Ты говоришь, Жрица, что Искупитель тревожится, — начал глава собрания, жилистый мужчина средних лет, бывший прежде капустанским купцом. Он уехал до осады, жил беженцем в Салтоане, где собственными глазами видел Изгнание, ночь, когда были выдворены проникшие в город агенты Паннион Домина. Он одним из первых пришел паломником к Великому Кургану и, похоже, намерен жить здесь весь остаток жизни. Все его богатства стали приношением кургану, стали даром богу, который был человеком, человеку, которого он некогда видел своими глазами. — Разумеется, причиной тому Градизен и его негодяи. При жизни Искупитель был солдатом. Неужели он не протянет руки, не сокрушит тех, кто охотится на его сторонников?

Селинд подняла руки ладонями кверху: — Друзья, нельзя тешиться пустыми разговорами. Единственный мой дар — это… восприимчивость. Но я не верю, что причина тревоги Искупителя — дела Градизена и его когорты. Надвигается… что-то. Еще не скоро… но сила грядущего заставляет меня трепетать. — Она поколебалась, но сказала: — Оно имеет привкус Куральд Галайна — садка Тисте Анди. И, — тут она нахмурилась, — чего-то еще, что я уже ощущала. Много раз. Словно буря ярится на далеком юге, возвращаясь снова и снова.

На нее смотрели недоумевающие лица.

Селинд вздохнула. — Видели тучи в далеком море? Можем ли мы остановить их движение? Может ли кто из нас отогнать ветра, дожди и град? Нет. Подобные силы превыше нас, за пределами нашей досягаемости. Они ярятся как захотят, они ведут войны в небесах. Вот что я ощущаю, друзья — нечто посылает волны сквозь эфир, буря поднимается на юге, и поэтому Искупитель ворочается в тревоге.

— Тогда мы для него никто, — сказал купец, горестно прищурившись.