Он смотрел ей в спину, чувствуя себя посрамленным, слишком потрясенным, чтобы преследовать и выпытывать ответы, детали, в которых так нуждался. Ему нужно узнать, что делать с Сирдомином. Ради нее.

«Ради нее?

Но при чем тут она? Ради Бездны, что она сделала со мной? И как, во имя Матери, смог Сирдомин ей сопротивляться?»

Сколько женщин у него было? Потерян счет. Возможно, было бы лучше, если бы он хоть раз поделился даром долгой жизни. Да, лучше, чем следить, как немногие остававшиеся рядом с ним достаточно надолго теряли красоту, сдавали юность — пока Каллору ничего не оставалось как избавиться от них, запереть, одну за другой, в некоей башне на иссеченном ветрами холме? Что же еще мог он сделать? Они впадали в убожество старости, а убожество ранит его чувствительность. Слишком много горечи, слишком много злобы в жарких глазах старух, следящих за ним. Разве он сам не старится? Да, их год — один удар сердца Каллора, но поглядите на морщины, заметьте, как постепенно слабеют мышцы, как поседели волосы…

«Но разве мы не выбираем для костра самое медленно сгорающее дерево?» С этой мыслью он пошевелил носком сапога угли костра, поглядел, как взвиваются к небу искры. Иногда ярое пламя быстро сгорающей древесины дает особенный жар. Твердое дерево горит медленно, размягчается и дымится, прежде чем осесть грудой пепла. А ткань каучукового дерева — о, как она горит! Ослепительно, да. От такого сияния не смог бы отвернуться ни один мужчина.

Жаль, что приходится убивать всех зачатых им детей. Он не сомневался, что почти все жены и любовницы оставались недовольны. Но ведь он не настолько жесток, чтобы сомневаться. Да уж. Он вырывал призрачных детей из рук матерей, едва они выходили из чрева; разве в этом не было милосердия? Никто не прилепляется сердцем к мертвому, даже матери. Привязанность, да… вот истинная потеря времени. Что важнее, истинная слабость. Чтобы править империей — сотней империй — нужна изрядная объективность. Всех нужно использовать, переделывать как заблагорассудится. Он начинал грандиозные строительства, чтобы прославить свою власть; но мало кто понимал, что важна не законченная постройка, а работа и все вытекающее — господство над жизнями, покорность, тяжкий труд. Он мог заставить их трудиться десятки лет, смотрел, как проходит поколение за поколением глупцов, работающих каждый день, всю жизнь — так и не поняв, что именно значили их труды и жизни для него, Каллора. Да любая мыслящая душа завыла бы от жестокой несправедливости, от расточительства жизней.

На его взгляд, в этом и таится секрет цивилизации. Сколько бы он не пользовался этим секретом, приблизиться к полному пониманию не удавалось. Готовность вполне разумных (во всем другом) существ расщепляться и отдавать громадный процент ограниченной жизни ради служению кому-то другому. Какова награда? Ну, разве что некоторая безопасность. Цемент стабильности. Надежная крыша. Почти полная тарелка. Любимые отпрыски, обреченные на тот же изнурительный труд. Неужели это равный размен?

Для него — совсем не равный. Он понимал это с самого начала. Он не отдал бы ничего от своей жизни. Не служил бы никому, не отдавал бы труд ради обогащения и усиления власти какого-нибудь придурка, воображающего, что ему достался самый сладостный из даров. Что он великодушен. Что работать на него — благо для рабов! О боги! Что за обман! Ложь, наглая и бесстыдная!

Сколь многие правила «цивилизованного поведения» разработаны ради защиты подлых схем контроля и власти немногих над многими? Правила эти защищают до смерти (обычно смерти многих, лишь изредка — немногих).