Придется приносить жертвы. Так иди, жена, и кто знает — возможно, ты вернешься назад с улыбкой.

Через звон с четвертью экипаж вынес Видикаса через ворота Двух Волов, и лошади прибавили прыти, видя перед собой открытый путь и поспешно минуя нищету Майтена (а где пресмыкаться безнадежным неудачникам, как не за городской стеной?) Горлас закрыл шторки и поднес к носу ароматизированный шарик.

Взяв власть, ему следует отдать приказание: вырыть большую яму на Обжитой Равнине, согнать туда всех этих бесполезных тварей и закопать. Все очень просто — не можешь заплатить целителю, твоя беда; но уж на похороны мы расщедримся.

Наслаждаясь мыслями о подобных улучшениях, Горлас дремал, а карета продвигалась вперед.

Чаллиса стояла в личных покоях, созерцая стеклянную полусферу с плененной луной. Что она может потерять? Репутацию. Или, скорее, репутация изменится. Ханут будет ухмыляться, Шарден подмигивать с таинственным видом, отчего сочащаяся из каждой поры тайна перестанет быть таковой. Другие люди будут набиваться в гости, желая получить то же самое. Может быть, она не сможет остановиться. А может, вскоре она найдет единственного мужчину, решившего, что влюбился — и начнет раскручивать свой план — единственный разумный план, что у нее остался. Весьма логичный, весьма разумный. Законный.

Иногда зверь набрасывается на своего хозяина. Иногда зверю удается добраться до горла и перегрызть его. Но требуется время. Ни Шарден Лим, ни Ханут Орр не годятся — оба нуждаются в Горласе, оба видят в их триумвирате удобное партнерство. Любой может переметнуться, когда созреют обстоятельства — но она подозревала, что случится такое очень нескоро.

Сумеет ли она?

«Что такое твоя жизнь? Оглянись вокруг. К чему тебе все это?» На такой вопрос у нее нет ответа. Она похожа на ювелира, равнодушного к идее ценности. Сверкающий камень или тусклый — неважно. Редкие камни, огромные камни — единственное различие таится в желаниях; но как оценить их, когда за каждым лежат одинаковые потребности? Да, один и тот же досадный голод.

Она сможет свести все потребности к одной. Сможет! Ей придется — чтобы вкусить грядущее.

Она ощутила холод, увидела, как змеятся под бледной кожей пурпурные дорожки вен, Как лениво струится кровь. Ей нужно гулять под солнцем, ощущать жару, знать, что люди оглядываются — смотрят на горностаевую шляпку с полями из прошитого серебром черного шелка, на браслеты на руках и лодыжках… слишком много украшений, они притягивают воров, да и безвкусно все это. А длинные волосы будут блестеть от ароматических масел, в глазах появится тот блеск, ленивый, удовлетворенный, соблазнительно скрываемый, словно она не видит никого вокруг (это — она отлично понимает — самое лучшее выражение для ее все еще прекрасных глаз)…

Она поняла, что смотрит в глаза сама себе — в зеркало. Взор все еще ясный после графина вина за завтраком и трубки ржавого листа после завтрака; она вдруг ощутила, что когда взглянет в зеркало в следующий раз, увиденное лицо будет принадлежать другой женщине, захватившей ее кожу, ее место. Чужачке, которая гораздо мудрее, гораздо опытнее в делах падшего мира — не чета ей сегодняшней.

Она пытается заручиться ее покровительством?

Вполне вероятно.

День манил, и она отвернулась — не успев узнать многого о женщине, которую оставляет позади — и начала наряжаться для выхода в город.

— Итак, ты историк, выживший в Собачьей Упряжке.

Старик за столом поднял взор и нахмурился: — По правде говоря, я не выжил.

— Ох, — ответила Сциллара, садясь на стул напротив.