Со всех сторон раздались крики, деньги начали переходить из рук в руки.

Спиннок Дюрав потянулся за выигрышем. — Ресто! Кувшин эля для нашего столика!

— Ты так щедр на мои деньги, — кисло усмехнулся Сирдомин.

— В этом суть щедрости, друг.

— И умеешь утешить.

— Знаю.

Как повелось, поскольку трое остальных игроков сдались, они не могли принимать участия в пирушке победителя. Поэтому Спиннок и Сирдомин смогли разделить кувшин между собой, что оказалось самым достойным завершением столь умело проведенной войны. Толпа постепенно рассосалась, слуги снова нашли себе работу.

— Беда с нами, ночными совами, — сказал Сирдомин, нагнувшись над кружкой. И после долгого молчании продолжил: — Никто и не подумал поглядеть в мутное окошко, чтобы встретить маковый поцелуй зари.

— Зари? А, окончания ночи. — Спиннок кивнул. — Для нас, Тисте Анди, стало постоянным источником удивления, что так много людей осталось жить в городе. Неизбывная тьма висит на ваших душах тяжким бременем. Так я слышал.

— Если нет спасения, да. Разум может помутиться. Но пройди немного за северные ворота, и над Курганом воссияет солнце. Так же и с рыбаками, что рыбачат за Ночными Водами. Без этого, Спиннок, в Коралле действительно остались бы одни Тисте Анди. Отродье Луны отбросило тень даже из смерти, так поют барды. Но скажу тебе, — тут Сирдомин потянулся, чтобы наполнить кружку, — я вечный мрак только приветствую.

Спиннок сам знал это, ибо сидевший напротив человек нес на себе горе, что тяжелее и неизмеримо глубже всякой тени; в этом он, возможно, более близок к Анди, нежели к людям, и это позволяло Дюраву с легкостью звать его другом. Сирдомин, несмотря на тяжесть горя, умел сдерживать его, отражать осаду. А вот Тисте Анди давно сдались. Наверное, это черта людей. Не просто черта, а качество глубинного упорства, добродетель, которую Спиннок Дюрав не обнаруживает в себе и сородичах но, тем не менее может позаимствовать. Иногда он чувствовал себя паразитом — столь насущной стала привычка подкармливаться у друга — и он временами страшился, что лишь это позволяет ему не умирать.

У Сирдомина и так достаточно бремен. Спиннок был полон решимости не дать другу осознать, как нужны ему эти игры, эти ночи посреди вечной Ночи, эта хлипкая таверна с кувшинами дешевого разведенного эля.

— Игра меня вымотала, — сказал человек, опуская пустую кружку. — Думал, ты у меня в кармане — я знал, что Врата еще не в игре. Две фишки, чтобы обогнать тебя, и они должны были достаться мне.

Это было всего лишь хвастовство. Оба знали, что результат игры зависит от одного броска. Необычная для Сирдомина потребность — объясняться. — Иди спать, — предложил Спиннок.

Улыбка Сирдомина была кривой. Он медлил, как бы не решаясь: сказать Спинноку что-то или попросту пойти домой.

«Не говори мне о слабости. Прошу».

— У меня появилась привычка, — сказал наконец человек, скосив глаза на случившуюся у стойки мелкую ссору, — подниматься на руины. Глядеть в Ночные Воды. Вспоминать старые семейства людей-кошек. Да, знаю, они плодятся снова, но это не то же самое, вовсе не то же самое. — Он ненадолго замолчал и бросил на Спиннока странно взволнованный взгляд. — Я вижу твоего лорда.

Брови Тисте Анди взлетели. — Аномандера Рейка?

Кивок. — Первый раз — недели две назад. А теперь… каждый раз, примерно в двенадцатый звон. Он стоит на стене новой крепости. И, как я, смотрит на море.

— Он предпочитает… одиночество.

— Я всегда сомневался, слыша подобное, — возразил Сирдомин. «Да уж, представляю».