— Войны? Боги войны? Это же был Фенер, не так ли? Вепрь…

— Фенер, Тогг, Фандерай, Трич и, — он дернул плечом, — Денек Окрал — кто способен сказать, сколько их всего? Могу вообразить, что они восставали в зависимости от окружения, от поклонников — кого из зверей считали высшим хищником, самым диким и…

— Но не они высшие, — бросил Карса. — Этот титул принадлежит нам, двуногим охотникам, ясноглазым убийцам.

Скиталец не отрывал взора от Семар Дев. — Дикость зверя отражала дикость душ поклонников. Война — вот что их объединяло. Вепри, тигры, волки — они не ведают страха.

— Не вызвано ли это падением Фенера? — спросила Семар. — Все жуткие, давно забытые выползли, чтобы подраться над добычей? И при чем тут медведь?

— Этот медведь, — сказал Скиталец, — был богом.

Карса плюнул в огонь. — Не удивляюсь, что прежде таких не видел.

— Когда-то они существовали. Они правили этими равнинами, пока не пропала добыча и они не умерли. Так исчезли многие гордые существа.

— Бог должен был последовать за ними, — сказал Карса. — Слишком много лиц для войны.

Семар Дев буркнула: — Какое смирение.

Карса вгляделся в нее через костер и осклабился — безумная татуировка, казалось, лопается на его лице, открывая широкие щели. — Нужно лишь одно.

«Твое. Да, Тоблакай, я отлично тебя понимаю». — Я боюсь лишь одного, — ответила она. — Что, когда ты покончишь с цивилизацией, окажется, что как властелин ты ничем не лучше тобой повергнутых. Что ты найдешь последний оставшийся трон и плюхнешься на него, и обнаружишь, что он тебе вполне по заду.

— Пустой страх, Ведьма, — отозвался Карса. — Я не оставлю себе трона — я разобью их все. И, если в конце я окажусь единственным живущим в мире — вот тогда я буду доволен.

— Как насчет твоего народа?

— Я слишком долго слушал шепотки Байрота Гилда и Делюма Торда. Наши пути — чуть более неуклюжая версия путей иных народов, их любви к излишествам, их готовности хватать всякую вещь, словно она им принадлежит, словно для полноты обладания ее нужно уничтожить. — Он оскалил зубы. — Мы думаем так же, только медленнее. Менее… эффективно. Ты любишь толковать о прогрессе, Семар Дев, но прогресс вовсе не таков. Это не орудия, изготовленные нашими руками — твоими, моими или руками Скитальца. Это не способность вершить свою судьбу. Почему? Потому что настоящей власти у нас нет. Ни над твоими машинами, Ведьма, ни над сотнями тысяч впряженных в них рабов. Даже если у нас в руках бич.

Теперь Скиталец чуть повернулся и всматривался с прежним напряженным интересом уже в Тоблакая. — Но что такое, — спросил он, — прогресс в твоем понимании, Карса Орлонг?

Тоблакай указал на ночное небо: — Движения звезд, падения и восходы луны. День, ночь, рождение, смерть… прогресс — это шествие реальности. Мы сидим на коне, но этого зверя не укротить, и он будет скакать вечно — мы состаримся, одряхлеем и упадем, но он не заметит. Кто-то иной вскарабкается на спину — он не заметит. Он может бежать без седока, не заметив. Он обогнал великих медведей. Волков со всеми их поклонниками. Он обогнал Джагутов, К’чайн Че’малле. Он все еще скачет, и мы для него ничто.

— Так почему бы не поскакать на нем? — удивилась Семар Дев. — Почему не оставить себе чертову иллюзию?

— Потому, женщина, что мы скачем на охоту, скачем убивать и разрушать. Мы скачем и видим в этом право и оправдание.

— Но разве, — заметил Скиталец, — ты не желаешь именно этого, Карса Орлонг?

— Я уничтожу что смогу, но никогда не объявлю своим то, что уничтожил.