«Осталось трое. Недостаточно, чтобы остановить возвращающегося Тирана. Даже с помощью Рейка.

Что означает: один из нас может решить, что выгоднее предать. Заручиться его доверием. Он возвращается. Так ублажим его. Поторгуемся, чтобы остаться в живых — так будет точнее.

Кто-то из нас может предать остальных. Возможно, Дерудан. Возможно, вот эта.

Боги, может, я сам?!»

Он встал в тридцати шагах. Глаза пристально взирали из-под капюшона на плохо освещенные ступени «Гостиницы Феникса». На старые ступени, на потрепанную вывеску, до сих пор косо висящую над входом. Он выждал сто ударов сердца, наблюдая, как люди входят и выходят — ни одного знакомого, словно за время отсутствия все старые приятели пропали, растворились, и только чужаки сидят там, где когда-то сидел он сам. Хватаются за кружки, которые держал он. Улыбаются спешащим служанкам, бросают фамильярные приветствия.

Резак вообразил, как входит внутрь, вообразил негодование на своем лице при виде доброго десятка захватчиков, оккупантов памяти — каждый толпится вокруг него, пытается вытолкнуть наружу. Туда, в новую жизнь, проходящую вовсе не в «Фениксе» и даже не в Даруджистане.

Вернуться невозможно. Он сознавал это все время, хотя бы чисто интеллектуально; но лишь теперь, стоя здесь, он удостоился полного понимания — и был сокрушен тяжестью эмоций. Разве не верно, что человек в его голове тоже совсем не тот, кем был несколько лет назад? Можно ли думать иначе, пройдя через все, что он прошел, что увидел, что перечувствовал?

Сердце колотилось в груди. Каждый гулкий удар, понял он вдруг, затихает и больше не возвращается. Даже постоянство сердцебиения — иллюзия, фокус подобия. Утешайся тем, что машина сердца неизменна, что каждое сокращение, каждое завихрение идентично, что человек может скакать назад и вперед в уме своем и все, что он помнит, не меняется. Фиксировано… как сама уверенность.

Грубые камни сырых стен. Оттенок желтого света, сочащегося сквозь неровные стекла. Даже шум голосов, крики, стук оловянных и глиняных сосудов, смех из открытых дверей. Все казалось Резаку горьким как желчь.

Остался ли там кто-то, кого он сможет узнать? Лица стали чуть старше, плечи чуточку осунулись, глаза окружены морщинистыми картами увядания. Загорятся ли они, когда заметят его? Узнают ли вообще? Но, даже если они будут хлопать друг друга по плечам и спинам, не увидит ли он в их глазах оценивающее выражение, не станут ли голоса слишком вежливыми… не начнет ли с каждым мгновением натянутой встречи увеличиваться расстояние между прежними знакомцами?

Едва различимый стук башмаков в двух шагах сзади. Он развернулся, низко приседая; кинжалы уже блестели в руках. Левый клинок смотрит вниз, рука приподнимается в защитную позицию… правая летит вперед, блокируя…

… чужак отпрянул, удивленно вздохнув. Нож — тьялак выскочил из-под плаща, столкнувшись с его кинжалом…

Резак повернул руку, парируя выпад, глубоко оцарапав скрытую перчаткой ладонь нападавшего, и одновременно присел еще ниже, проводя кинжалом в левой руке по голени чуть ниже коленной чашечки.

Пытаясь избежать такой атаки, чужак должен был упасть прямо в объятия Резака, поэтому он поспешил скользнуть влево, нанося удары обоими кинжалами в бедро и бок незнакомца. Как ни странно, тяжелый тьялак отражал каждый выпад — а в другой руке незнакомца появился второй кривой нож, подставленный так, чтобы отразить возможное нападение сзади. Резаку пришлось резко изогнуться, чтобы не налететь на этот нож; качаясь на одной ноге, он метнул левый кинжал прямо в скрытое тенями лицо противника…

Полетели искры: чужак — невероятно! — успел отбить клинок.

Уже вытащивший новый нож Резак изобразил, что готов к нападению — но вместо этого отскочил и встал в оборонительную позицию.