А когда у боярина Селюты замки сбили и псов лютых не убоялись, велел князь Даниил ночные караулы усилить и изловить разбойников.
Притихли воры, видать, убоялись княжьего гнева. Знали — суд будет скорый и суровый. Так повелось на Руси с давних времен, не было пощады взявшему чужое…
На седьмой день после Светлого Воскресения Христова был большой торг. Народ в Москву собрался со всех деревень, лавки купеческие и мастеровых разным товаром полны, а смерды зерна и круп навезли, мяса и живности всякой. От скотного рынка доносился рев животных, тяжкий запах навоза.
В то утро Олекса в дозор выехал. По дороге в Кремль поднес он Дарье короб с пирогами. Шумит торг. Олексе бы сейчас потолкаться среди народа, поглазеть, да служба княжья не ждет.
Поставил он короб на прилавок, сказал Дарье, чтоб ждала к вечеру, и выбрался с торга. Глядь, и глазам не верит — Ванька Каин навстречу. Гридин даже отшатнулся от неожиданности. Каин Олексу тоже признал, прет, рот до ушей, зубы белые показывает, а сам одет словно боярин: шуба дорогая, шапка соболья.
Остановился Олекса, промолвил, дивясь:
— Ну и ну! Ты ли, Каин? А где товарищи твои, где Сорвиголов?
Каин только рукой махнул и на небо указал:
— Все там!
И тут догадался Олекса, кто на Москве ныне озорует. Подступил к Ваньке с расспросом, а тот посмеялся:
— Ты, Олекса, парень проворный, не говори, чего не видел. Знай, сверчок, свой шесток.
И, обойдя гридня, зашагал, посвистывая. А Олекса ему вдогон:
— Встречу вдругорядь, к княжьему приставу сведу.
Весной вконец затосковал Саватий. Чудился ему Суздаль, а однажды во сне увидел себя в храме Рождества Богородицы. И будто точит он мраморное украшение. Оно у него получалось легким, кружевным.
Возвращались с юга птицы. Они тянулись караванами, криками возвещали о скором конце пути. Птицы пролетали над Сараем, и ночью Саватий тоже слушал их голоса. Поднимал очи в небо, но темень мешала, и, кроме звезд, он ничего не мог разглядеть. Саватий завидовал птицам, которые, ежели путь их проляжет над Суздалем, увидят красоту его родного города…
Однажды Саватий не выдержал. В полночь, таясь от караульного, он выбрался из ямы, подполз к тайнику и, отодвинув камень, сунул за рубаху несколько лепешек, задеревеневших от времени, и плесневелых ломтей сыра, запрятанных здесь накануне.
Прислушался и, убедившись, что никто его не видит, он берегом Волги вышел за город. Саватий торопился до рассвета уйти подальше от Сарая, знал — вдогон ему пошлют погоню, но он укроется от нее. Местами Саватий бежал, потом шел, потом снова пускался бежать. А когда показался край солнца, заметил под обрывом заросшую сухостойной травой нишу, влез в нее и заснул…
Пробудился, когда солнце стояло высоко. Услышал, как над обрывом проскакали татары. Догадался — его ловят. Но страха не было, душа радовалась, оказавшись на свободе. Вытащил Саватий ломтик сыра, откусил, пососал, оставшееся спрятал. Впереди еще много тревожных и голодных дней — надо приберечь еду.
Идти решил ночами и держаться берега Волги, а как только река к Дону свернет, он пойдет вверх по течению Дона. Река выведет его в рязанскую землю…
Сумерки сгустились, и Саватий выбрался из укрытия, тронулся дальше…
На восьмые сутки вышел Саватий к излучине Волги. Он еле брел, от голода и усталости подкашивались ноги. И когда увидел двух конных татар, Саватий даже не испугался. В одном из них он узнал бельмастого Гасана. Татары подъехали к нему, и Гасан накинул на Саватия кожаную петлю. Гикнув, погнал коня. Сколько Гасан волочил его по степи, Саватий не знал. Ему казалось — вечность. Сначала он чувствовал боль, но вскоре перестал. Последнее, что привиделось Саватию, — река Каменка и кремль суздальский…
С торга Каин заявился злой, пнул ногой облезлого кота, в сенях загремел горшками. |