- Я понимаю. - Он катает между ладонями серую горошину того, что было цветком, выбрасывает ее на песок аллеи. - Задача не дважды два. Но вы обязаны что-то придумать. Обязаны.

- Ввести в братство человека... вы представляете, что это? Затем... не я назначаю состав группы, я вообще ничто... Там опытные, проверенные профессионалы, у каждого - конкретные функции...

- У вас же были подобные задания.

- Да, но на более благополучных территориях, в естественных обстоятельствах... Кроме того, в тех случаях от меня требовалось лишь присутствие... Я как наблюдатель убеждался в завершении перехода, и не более...

- Это необходимо, - чеканит он и встает. - И знаете... дайте мне какие-нибудь таблетки. От мнительности. Да, в самом деле... давление. Вы правы. У меня гипотония. Так, может, имеет смысл подлечиться? Я буду в Гонконге месяц или около того, а клиника - постоянный контакт... Никаких вопросов... Кстати, ваши знакомства и действия контролируются?

- Я в братстве, - говорю я. - Тут контролируется все.

- Ну да, да, - кивает он рассеянно и вдруг оживляется: Между прочим... Я слышал, что с Чан Ванли вы познакомились на почве его какого-то недуга?

- У него импотенция, - отвечаю я. - Улучшение или ухудшение - во власти врачевателя.

- Вот как? - улыбается Робинс на этот раз чистосердечно.

- И проказа, - добавляю я, видя, как улыбка эта столь же естественно меркнет.

- Простите?

- Но вы же не собираетесь с ним целоваться, как, впрочем, и он с вами, - успокаиваю я. - Затем, на Востоке это достаточно популярная болезнь, и страшатся ее здесь гораздо менее, чем у вас. Вам к тому же сорок шесть...

- Да-а...

- А инкубационный период лепры достигает иногда двадцати лет. У вас есть все шансы умереть больным проказой от рака, о проказе не подозревая...

Мы подходим к автомобилю.

- А вы шутник, мистер Тао, - берется он за ручку дверцы. Я позвоню вам... Шутник!

Сквозь внезапный озноб, застилающее красной чернотой глаза солнце, хоровод мыслей, я отвечаю про себя и себе, что шутки порой не что иное, как вызов ситуации, когда совсем не до шуток...

И смутно открывается тайная суть сна... Она - в том прошлом, что начиналось от первого прикосновения рук матери до ускользающих мгновений уже настоящего, где я оцепенело смотрю на кирпичного цвета пыль, убегающую от тупо устремленной куда-то машины. И объяснить эту понятную суть невозможно так же, как невозможно вспомнить лицо матери, которое я бы узнал из тысячи лиц.

3.

И я не мистер Тао, не доктор Тао, а маленький, темный Катти, служка. И встань передо мною зеркало, там бы обязан был появиться Катти - улыбчиво пресмыкающийся в нише тускло освещенного кабинета, среди строгого блеска эбеновых шкафов, застывших громоздкой стражей у стен; а под опекой их письменный стол, вонзивший медные тигровые лапы ножек в кашмирский ковер; стол, словно готовый прыгнуть, и за ним водящий пилочкой по ногтям иссохший живой божок.

Рачьи руки его в коричневых старческих пятнах, а глазные впадины бурого, изжеванного морщинами лица глубоки настолько, что кажутся темными очками. Сейчас он, свистя пленками отбитых легких, снимет халат, и я увижу два глянцевых вишневых пятнышка на его костистой, как у ящера, спине - вестников той болезни, что внушает трепет мистеру Робинсу, а впрочем, может, товарищу Робинсу, и не трепет, а обыкновенное отвращение, кто знает...

Шлепок ладони, и сверк иглы шприца тонет в этой искалеченной старой плоти; упруго скользит в прозрачной пластмассе цилиндрик поршня, отсчитывая деления. Какая продуманная целесообразность, завершенность и даже красота в этом грошовом шприце в сравнении с жалко идущей мурашками кожей мыслящего создания, миллионера, повелителя сотен рабов. Удивительно, вещи в своей простоте прекраснее и надежнее, чем их творцы и хозяева.

Терпение оставляет Чан Ванли; судорога сводит его мышцы в продолговатые желваки, и он стонет - укол в самом деле болезненный.