Через пару дней я позвонил в полицию, поинтересовался, как идет расследование. Полиция не обнаружила в доме никаких подозрительных отпечатков пальцев. У меня, конечно, бывали гости, точнее, гостьи, но их следы Камила стерла как раз за день до ограбления. Сами взломщики явно действовали в перчатках. Соседи тоже ничего не видели и не слышали: Маунт Олимпус – не тот район, где в свободное время сидят на верандах в креслах-качалках, глазея на прохожих. Здесь участки отгорожены от дороги пышной растительностью, а внутри каждого дома имеются интернет, кинотеатр и спортзал. Увы, и в садах здесь не ковыряются, как какая-нибудь востроглазая мисс Марпл.

Итак, расследование безмятежно дремало в забытом файле. В ответ на мое возмущение детектив сообщил, что в США насчитывается тридцать три тысячи преступных группировок – от колумбийских наркодилеров до тюремных банд, и это помимо случайных преступников и мелких уголовников. Пришлось признать, что у полиции Лос-Анджелеса действительно имеются проблемы важнее сломанного прадедушкиного микроскопа.

Но меня порча связанных с прадедом вещей огорчала больше всего.

Втайне от всех я равнялся именно на него, на Александра Воронина первого. Прадед погиб за полвека до моего рождения, и все же я ощущал свое сходство с ним сильнее, чем с любым другим своим предком, может быть, даже больше, чем с покойным отцом. Мы с прадедом были тезками, и оба врачи. Даже внешне я пошел в него: Александр первый был таким же высоким и светловолосым. На единственной оставшейся от него фотографии тот же острый кадык, на запястье – знакомая мне острая косточка, фамильные длинные пальцы держат окуляр. Даже горбинка на носу была у меня та же.

Мне льстило любое сходство между нами, но в главном прадед превосходил меня на две головы. Александр первый был героической личностью, необыкновенным человеком. В моем возрасте он уже успел побывать военным врачом на Первой мировой, был ранен, после поправки стал главврачом российского госпиталя в Персии. Потом в качестве единственного медика он сопровождал колонну беженцев-крестьян, согнанных с насиженных мест войной, голодом и восстаниями.

А я родился слишком поздно. Пришлось довольствоваться заурядными и совершенно безопасными достижениями цивилизации. Подвиги в наше время заменили путешествия и спортивные рекорды. Тем обиднее было лишиться прадедовой вещи.

Это по его следам я стал врачом. Кстати, об этом я нередко жалел, но уж здесь прадед был не виноват. Он-то жил еще в те счастливые времена, когда доктор мало чем мог помочь больным, зато в их глазах был царь и бог. Над ним не было всемогущей администрации и нескончаемых бюрократических правил. На заре XX века больной еще был страждущим, а не клиентом. В те далекие времена еще не изобрели пенициллин, зато Александра первого никто не заставлял сочинять хвастливые отчеты о клинических и научных успехах, никто не обязывал проходить бесконечные курсы повышения квалификации и непрерывно сдавать все новые тесты и экзамены.

Только на прошлой неделе я рассказывал о нем по радио. Это вышло случайно: я разговорился в клинике с пациентом-иранцем, и он оказался корреспондентом на «Радио Фарда», канале «Свободы», вещающем на фарси. Услышав историю моей семьи, он уговорил меня дать интервью. В Лос-Анджелесе, главном месте обитания иранских эмигрантов, «Радио Фарда» пользовалось популярностью, и ради памяти прадеда я согласился.

Мы беседовали около часа. Я рассказал, как во время Первой мировой в знаменитом Брусиловском прорыве молодой полковой врач Александр Воронин был ранен, как еще царским правительством он был отправлен в прикаспийский город Решт, находившийся в зоне российского влияния.