То ли Егор, на сей раз, оказался не очень изобретательным, то ли я начала привыкать к его зашифрованным посланиям, но компьютер, вне всяких сомнений, следовало включить ровно в 11. 15.

В моем распоряжении оставалась только одна минута.

И зовут его Гор.

— Привет! — сразу же отреагировал он на мое появление, и по тому, как нервно побежали буквы по синей мерцающей поверхности монитора, я поняла, что он чем-то взвинчен. Не раздосадован, и не взволнован, а именно взвинчен.

Было у Егора такое состояние, и, как правило, он впадал в него перед лицом опасности.

— Привет. Ты чем-то встревожен?

— А ты не знаешь, чем?

— Сном?

— Вот именно.

— Но почему?

— А понравиться ли тебе, если ты начнешь разговаривать во сне, а я получу возможность слушать и даже беседовать с тобой. При этом, подчеркиваю, ты совершенно не отдаешь отчета в своих словах и не помнишь их потом?

— Значит, когда ты снишься мне, с тобой происходит нечто подобное — В точности. Со мной происходит в точности то, что я только что тебе описал.

— И ты не помнишь, о чем мы с тобой говорили?

— Нет. И это мне не нравиться.

— Но откуда же тогда ты знаешь про сон?

— Ну… Это как бывает в реальной жизни. Просыпаешься, помнишь, что что-то снилось, даже отдельные отрывки сна помнишь, но содержание улетучилось. Так и со мной. Помню, что общались с тобой, и как-то странно общались. Но — где, о чем — ничего не помню.

— Успокойся. Никаких своих страшных тайн ты мне не поведал.

— Но что я все же говорил? Расскажи подробно.

— Зачем? Говорю же: ничего необычного ты мне не сказал.

— Послушай, если я прошу, значит мне это важно. Никогда не отказывай мне, если я прошу, я ведь делаю это не так часто, не правда ли? — это снова был прежний Егор. Слово в слово, интонация в интонацию, хотя, разумеется, интонаций я не могла слышать, но я отлично ощущала их в нервном пульсе подрагивающих строк.

— Хорошо. Ты говорил, что мне угрожает какая-то опасность, но ты не можешь меня от нее оградить, и даже предупредить не можешь — Какая опасность?

— Этого ты тоже не мог сказать — Почему?

— Не знаю. Не мог — и все, и очень страдал из-за этого — И это — все?

— Почти.

— Я сказал: мне нужно все, до мельчайших подробностей.

— Ты говорил о том, что виноват передо мной, но не просишь прощения, потому что сам себя никогда не простишь.

— Допустим, это, на самом деле, так. Ну, и дальше?

— Дальше, ты сказал, что пытался хоть как-то искупить свою вину, но обрек меня не большие страдания.

— Ну!!!

— И все. Еще просил меня подумать и самой понять: что к чему, потому, что сам не можешь мне ничего объяснить. Это все.

— А где мы виделись с тобой, я помню что-то очень странное…

— Да не такое уж странное: на той трассе — На какой?

— На той самой, как я поняла — Вот оно что… Поэтому мне было так неуютно. Мы говорили о том, как это все случилось?

— Нет. Ты не рассказывал, а я не смела спросить.

— Тогда откуда ты знаешь, что это та самая трасса?

— Не знаю. Я ничего доподлинно не знаю, но почему-то у меня была такая уверенность — А как она выглядит?

— Трасса как трасса. Сложная. Вроде бы, на «пике Дьяволицы». Крутой поворот, и сразу — резко вниз. Вот там ты и сидел, рядом с трассой, сразу за поворотом.