– Гляньте на этого хот-дога. Работенка что надо – высший сорт. Интересно, где на таких учат?

– В МГУ, не иначе, – радостно подхватывает второй.

Остальные замедляют ход и так же громко, с удовольствием начинают испражняться в остроумии в мой адрес. Наверное, им очень скучно в этот незадавшийся вечер. Я чувствую, как кровь нагревается до невообразимо высоких температур, пульсируя в висках.

Слушайте, ребята, – я стараюсь говорить как можно спокойнее, – у вас что, бабок на более интересные развлечения не хватает?

– Гляньте, – цедит сквозь ровные, белые, как с рекламного ролика, зубы другой, – этот дешевый педрила будет учить нас жизни.

Холодная, мерзкая, как медуза, банановая кожура, мотнув в воздухе щупальцами, ударяется о мою щеку. Троица хохочет. Их настроение явно улучшилось. Они шагают дальше, забыв о моем существовании, навстречу ослепляющим огням дорогих витрин, вкусно пахнущих экзотической снедью ресторанам. Настоящим, куда заказан вход таким, как я, Денис или Гарик, призванным быть лишь оловянными солдатиками для сильных мира, их детей и внуков… И покуда ярость закипает во мне, пижон приподнимает руку. Как по мановению волшебной палочки, останавливается такси, увозя моих противников в неизвестном направлении.

Я сдираю с шеи плакат и швыряю на асфальт, еще хранящий следы вычурных подошв дорогих штиблет. Когда-то я не нападал сзади. В школе это считалось западло. Но иногда жизнь меняет правила. И ты нападаешь спереди, сзади, сбоку, как угодно, лишь бы быть первым, и бьешь лежачих, чтобы уцелеть…

Почему я не успел догнать его, пнуть в зад, чтобы на черном тонком кашемире отпечатался след моего раздолбанного армейского башмака?! Я чувствую, как запоздало сжимаются кулаки, раздуваются ноздри, втягивая гарь и смрад посеребренного поземкой столичного центра.

– Слав, ты чего? – Андреич заботливо заглядывает мне в лицо. – Плюнь. Здесь еще не такого насмотришься и наслушаешься.

Он поднимает плакат и пытается вновь водрузить его на мои плечи.

– Отвали! – ору я, отталкивая его.

Губы старикана начинают вздрагивать озадаченно и беспомощно, как у отца. И я тотчас ощущаю неловкость оттого, что зря обидел немолодого усталого человека.

– Извини, Андреич. – Я обнимаю коллегу по работе. – Прости меня, пожалуйста. Только это все не для меня…

– Ты сегодня рано, – говорит мама.

– Я уволился.

– Вот как… Почему? – Она озадаченно смотрит на меня. Можно подумать, все двадцать с хвостиком лет я только и стремился к почетной работе «человека-бутерброда». Неужели даже родная мать считает меня никчемным неудачником?!

– Потому. – Я поспешно скрываюсь в ванной, чтобы ненароком не наговорить гадостей. Включаю холодный кран, подставляю под него руки, с каким-то ожесточенным, до кишечных колик, наслаждением заглатываю ледяные струи… Перед моим взором все еще вихляет омерзительный пижонистый кашемировый зад. Почему я не нагнал его, не дал здорового пенделя?!

– С тех пор как ты вернулся, ты стал совсем другим. Ира тоже так считает.

– Кто?! – Я откидываю засов, мама испуганно отскакивает от расхлобыстнувшейся двери.

– Ира… А что? Разве вы больше не…

– Она звонила?

– Ну да…

– Ты же раньше ее на дух не выносила, – говорю я, яростно вытираясь полотенцем.

– Мы хотим тебе только добра… – чуть не плачет мама.

– «Мы»? Стало быть, женская солидарность в природе существует?

Я крепко обнимаю ее, вдыхая милый домашний запах, и мне кажется, что ее волосы немного сохранили солнечный летний аромат…

«Ничто не вечно…»

– Все будет хорошо.