– Рад, что могу быть полезным, мой король.

– А всякая служба достойна награды. Если я приму папские условия, мне не сложно попросить ещё об одном исключении из правил. Допустим, тот же монах шепнёт настоятельнице монастыря: убедите послушницу Иоанну, что у неё остались мирские дела. И вот, глядите, индульгенция за подписью его святейшества, отпускающее сестре сей грех, ибо деяние это богоугодное, а не богопротивное.

Я не стал обсуждать противоречие в логике: если богоугодное, то в чём же грех… Сердце выдало барабанную дробь! Неужели это возможно?! Тогда не найдёте более рьяного борца за дело межконфессионального мира!

Боюсь, покер-фейс мне нацепить не удалось, Наварра читал мои чувства по физиономии, расплывшейся в дурацкой улыбке.

– Не знаю, как благодарить вас, ваше величество! Простите мою дерзость, а если намекнём Ватикану сделать этот шаг безо всяких условий, в качестве жеста доброй воли? – дипломатия XVI века ещё не знала такого понятия, как «добрая воля», пришлось разъяснить.

– Быть может, оно и к лучшему. Подданные увидят заботу о наиболее преданных слугах, а противникам мира с католиками придётся учесть – я уже связан с Римом неким обязательством. Тебя, кстати, святоши не осаждали? Они тоже могли использовать карту польской монахини.

А кстати… Я отделился от короля и, погоняя трофейного мерина, догнал Матильду. В сумке, перекинутой поверх седла, красовалась дырища от пули.

Прореха виднелась и на каждой странице письма. Пролежав год в конверте, оно не утратило запах свечей и ещё чего-то, неизгладимо церковного.

Я дочитал до последней строчки.

Буквы вдруг утратили чёткость, размазались по листу.

Время вокруг меня остановилось…

Пуля пробила всего лишь бумагу. А будто бы сердце!

Вселенная превратилась в гулкий колокол, и я очнулся внутри его пустоты.

Один. Теперь – навсегда один…

И чёрт дёрнул короля именно сейчас заговорить об освобождении Эльжбеты из монастыря… Дать надежду, пустую надежду, прожившую всего лишь минуту…

Когда Эльжбета уже год находится за порогом, откуда её не вернёт даже папа римский!

Никогда!

Моя девочка умерла в ноябре. Ровно год… Вряд ли настоятельница желала сообщить кому-то из мирян о кончине сестры, но, как следует из письма, такова была последняя воля усопшей.

А я, скитаясь по югу Франции и отнимая чужие жизни, даже не подозревал, что оборвалась единственная важная для меня ниточка в этом мире.

Никакого предчувствия. Никаких сигналов. Никаких тревожных звоночков в подсознании! С самой нашей последней встречи и до этой минуты Эльжбета оставалась для меня живой! С ней вёл долгие мысленные разговоры, рассказывал о своих чувствах, о покинутом мире, о несбывшихся мечтах, о дочке, погибшей под французскими бомбами в Сербии…

Всё. Их обеих больше нет. Ни в одном из миров!

И меня нет. Потому что жалкая тень человека, качающаяся на чужой лошади и в чужом теле – тоже не человек.

Я не знаю, не помню, не желаю слышать, что мне говорили! Вообще, дорога до ближайшего постоялого двора куда-то пропала, словно ненужный, свёрнутый и заброшенный в кладовую ковёр. Слабое кислое вино лилось в меня как в бездонный провал, ничуть не давая облегчения, затем всё исчезло…

Линия сердечного ритма на мониторе выписала несколько сумасшедших прыжков и вдруг выпрямилась, затрепетав мелкой дрожью фибрилляции. Взвыл тональный сигнал тревоги. Французские врачи с неохотой отложили круассаны с кофе, смуглый доктор – сэндвич с халяльной говядиной. Коматозный пациент столько лет не доставлял беспокойства, и тут…

– Разряд!

– Есть разряд!

Сердечный ритм восстановился лишь с третьей попытки.