Во главе ее шел кто-то в нежно-розовом, следом шествовала группа товарищей, объединенных общим грузчицким делом. Шаркая ногами, крякая и командуя друг другу: «Петрович, подними выше, проседает!» и «Ваня, бери ближе к стене, не пройдет!», они тащили носилки, накрытые белой простыней. Под ней ворочался и трубно стонал кто-то большой. Похоже было, что работящий квартет мелкорослых тайских носильщиков влечет в паланкине священного белого слоненка.

Я потеснила Алку к дверному косяку, выглянула в коридор, успела во всей красе отследить сложные маневры носильщиков на крутом повороте к лифту и с неприятным удивлением узнала в хвором слоненке Эдика Розова.

«Дежавю», – пробормотал мой внутренний голос, и я вспомнила, что очень похожую сцену видела совсем недавно субботним вечером.

«Ну, от поноса еще никто не умирал!» – процитировал мой внутренний голос знающего человека – санитара «Скорой», и это меня немного успокоило.

Эдик Розов был моим добрым приятелем, и мне не хотелось, чтобы с ним случилось что-то уж очень плохое.

– Сева, солнце мое! – проникновенно говорил тем временем редактор, имеющий дурную привычку называть своими солнцами всех подряд. – Когда я просил тебя дать что-нибудь для нашей новой рубрики «Народы мира – детям России», я думал получить увлекательную сказку аборигенов Амазонии или милую колыбельную песенку юкатанских эскимосов. А что ты мне принес?

Легкоступов потряс в воздухе белым веером из аккуратно сколотых бумажных листов.

– Это классическая японская поэзия, – высокомерно ответил Полонский, продолжая щуриться на заходящее солнце.

– Какая такая японская поэзия?!

– Хокку! – на редкость немногословной кукушечкой отозвался Полонский.

– Хокку-мокку! – выругался неэрудированный редактор.

Он развернул бумажный веер шире и с преувеличенным выражением прочитал с листа:

– Это же хокку для детей, – снизошел до пояснений обиженный Сева. – Я максимально сохранил мелодику и образный ряд японской поэзии, но при этом адаптировал тексты для юных русских читателей.

– Вот спасибо тебе, солнце мое!

Недооцененное солнце детской поэзии выпятило губу и презрительно промолчало.

– Возможно, я недостаточно юн, чтобы понять твои «адаптированные тесты», – с огромным ехидством сказал редактор. – Так ты объясни мне, старому дурню, о чем тут речь?

– Запросто, – высокомерно обронил Полонский, ни звуком не возразив против «старого дурня».

Легкоступов нахмурил редкие брови и с нескрываемым подозрением прочитал:

– О боже! – дернулся Сева. – Я-то думал, что эта хокку будет на обложке вашего журнала, сразу под заголовком!

– Те четверо – это вовсе не старухи! Это девочка, собака, кошка и мышка! – простонал Полонский, тиская длинными аристократическими пальцами изящно подстриженные височки.

– Дети и домашние животные?! Ну это уже совсем ни в какие ворота! – дико округлил глаза шокированный редактор. – А вот это что? Мне кажется, это похоже на плагиат!

Он снова покашлял и прочитал еще:

Он снял очки и очень строго посмотрел на поэта почти такими же круглыми и красными глазами, как государственный символ Страны восходящего солнца.

– Японская классическая поэзия – это высокое искусство! – сквозь жемчужные зубы процедил Полонский, уже понимая, что публикации не будет. – Маленьких отечественных читателей к нему нужно приучать постепенно, переходя к символике иной культуры через знакомые им фольклорные мотивы! Вот, например, чем плохо это!

Он протянул длинную руку, выхватил у редактора псевдояпонский веер с текстами и с чувством продекламировал:

– Я велю написать это каллиграфическим почерком на твоей надгробной плите! – рассвирепел редактор.