Черт побери, какой запах! Ведь знал же я, что не надо идти сюда поближе к ужину голодным, как черт. Я перебиваюсь сардинами и крекерами.

— Значит, все нормально?

— Да.

— А как пение?

— Я теперь больше пишу, чем пою.

— Не слабо! Что-нибудь стоящее есть?

— Я продала одну, — сказала она так тихо, что я еле расслышал.

— Погромче, малыш. Мне не послышалось, что ты продала одну?

— Да.

— Вот это да! Поздравляю! Но что-то не вижу особой радости.

— Да что ты.

— Я никогда не сомневался, что так и будет. Но почему все-таки ты не поешь?

— Честно?

— Конечно.

— Потому что мне не хочется постоянно уезжать и оставлять где-то Иеремию. К тому же я поняла, что мне не обязательно стоять на сцене с микрофоном. Моя музыка и без этого может жить.

— Ты правда так думаешь?

— Да.

— Я очень тоскую по твоему пению, Зора, — сказал я и не поверил своим ушам, хотя какого черта, пусть знает. — И по тебе — тоже. Чего уж лукавить. — Иеремия карабкался мне на плечи, и каждая минута с ними доставляла мне радость. Но я пришел сюда не с повинной. Не для того, чтобы молить ее принять меня обратно. Просто мне хотелось, чтоб она знала о моих чувствах.

— Я тоже тоскую по тебе, Фрэнклин.

Это прозвучало для меня как нежнейшая музыка.

— Похоже, ты неплохо кормишь моего сына. Ты только посмотри на эти окорочка, а ручищи! Бейсбольные перчатки! Правда?

— Врач сказал, что он на девяносто процентов соответствует своей возрастной группе. Так-то! Но скажи, как у тебя на самом деле?

— Хожу в школу.

— В какую школу?

— В колледж.

— Ты не врешь, Фрэнклин? Это же чудесно!

— Работаю опять на стройке. И наверное, так и будет, пока не получу диплом.

— Ты даже не представляешь, как я рада это слышать. Я никогда не сомневалась, что ты все можешь.

Я видел, что она говорит это искренне, но был уверен, что Зора думает: „Ну, почему ты, сукин сын, так долго раскачивался"? Однако Зора знает, когда и что сказать, и я в ней это очень ценю.

Мы сидели молча и могли сидеть так часами; нам достаточно было просто смотреть друг на друга.

— О чем ты думаешь? — спросил я.

— Ты правда хочешь знать?

— Да.

— Что надоумило тебя сегодня прийти?

— Я не мог сделать этого, пока не убедился, что избавился от безумия, пока не научился держать голову высоко и как подобает мужчине, пока не перестал испытывать вечное беспокойство, такой ли я, как нужно. Не мог прийти и посмотреть тебе в глаза, пока сам не почувствовал, как хорошо снова стать Фрэнклином. Не мог прийти, пока не почувствовал, что готов просить у тебя прощения за все.

Она смотрела на меня, и я видел, что глаза у нее светятся. Занятия в школе малость помогли мне с грамматикой.

— Очень сожалею, — сказал я.

— Я тоже сожалею, — откликнулась она.

— Знаешь, до сих пор я принимал многое, как само собой разумеющееся, а когда остался один, у меня появилось время подумать. Посмотреть на все иначе. Хочешь знать, к каким выводам я пришел?

Она кивнула.

— Что лучше тебя в моей жизни ничего не было, и если я, как последний кретин, потерял тебя, это целиком и полностью моя вина.

— Ты не потерял меня, Фрэнклин.

— Ты пока никого не встретила?

— Нет.