| Пожилые. Но, конечно, они были ярко размалеваны, накрашенные губы, и перья, и блестки, и вся обычная ерунда, и при этом… при этом… при этом они были такие старые… Господи, лица у них были все в морщинах, сплошные морщины! Обе были очень тощие и при этом с дряблым телом… Тем не менее видны были кости… и суставы… и все кости… ноги у них были как у скелета… и… и они раскатывали на велосипедах, как в цирке, и велосипеды были украшены воздушными шарами и бумажными цветами… Присутствующие, конечно, изумились, а когда первые секунды изумления прошли, все стали смеяться. Все хохотали, словно в истерике, в конвульсиях… Это зрелище было до того нелепо, до того смешно. И все оценили его смехотворность, смеялись до упаду… а женщины на своих велосипедах съехали по пандусу и поехали вокруг зала, но тут что-то случилось, и одна из старух, потеряв равновесие, упала, и, конечно же, все как грохнут — до того это было смешно… И тут среди всеобщего смеха со мной что-то случилось: я вдруг поднялся и словно выключился, перестал сознавать, где я, перестал что-либо понимать… Мне не хотелось бежать из зала, но не было сил, и я не сознавал, что делаю… Все во мне было мертво, словно умерло — словно мир вдруг полетел в тартарары, и я понял, что сейчас умру… и что все в этом зале умрут вместе со мной… все мы умрем… и эти две старухи тоже скоро умрут, очень скоро, возможно, они уже сейчас умирают, пока мы смеемся над ними… Я подумал о том, как состарилась и умерла моя мать — крепкая, широкоплечая оклахомская фермерша, — состарилась, начала прихварывать и умерла приблизительно в том же возрасте, что и эти две пожилые женщины… А мы над ними смеялись. Даже над той, которая упала. Мы смеялись… Должно быть, я лишился чувств — больше я уже ничего не помню. Мозг мой просто отключился, все перестало для меня существовать… Вот теперь, Элина, тебе понятно? Меня подлечили в больнице в Лас-Вегасе, пока я не в состоянии был вылететь домой, а потом я провел еще несколько дней у нас в больнице… ты помнишь… Ты поехала тогда со мной, ты была у меня все время, пока разрешали посетителям. Ты с такой нежностью относилась ко мне. Ты была так хороша. Конечно, в то время я уже знал про тебя и Моррисси. Я все знал. Но я не винил тебя, я винил лишь его, — тебя по-настоящему я никогда не винил. Я знал, что ты не любишь его. Я чувствовал, что в действительности ты любишь меня и что ты это поймешь, ты никогда не расстанешься со мной ради него… ради него… Так что тогда ты, видимо, любила меня. И ты вернула меня к жизни. Если бы ты покинула меня тогда, Элина, я бы умер. Я не смог бы выжить. Не знаю, что произошло со мной тогда, в Лас-Вегасе, — я потом старался об этом не думать, — но я знаю, что без тебя я бы не выжил. И ты как будто это тоже знала, верно? Ты словно бы это чувствовала?.. Потому что ты была со мной так нежна, ты была так хороша… Мне не хотелось пугать тебя, поэтому я постарался сослаться на мою работу. Я понимал, что это — естественно. Я понимал, что, если я сделаю вид, будто стремлюсь побыстрее вернуться к работе, ты сочтешь это вполне нормальным. Все это время, пока я лежал в больнице, ты казалась мне пришедшей из мечты, женщиной, живущей в мечте, но и созданной мечтой… Одним своим присутствием ты вернула меня к жизни. Я чувствовал, как я цеплялся за тебя и что у тебя достанет сил вытащить меня из этого омута, вырвать из лап смерти… И постепенно то, что я говорил тебе про свое желание вернуться к работе, стало правдой: постепенно мне действительно снова захотелось работать, я возвращался к жизни. Я снова стал самим собой. Я выздоровел. И, однако же, я всегда помнил, какая тонкая нить привязывала меня к жизни, как я там потерял сознание, какой это был ужас, какой хрупкой была надежда на то, что мне удастся выкарабкаться. |
