|
— Что это за страна, в которой, когда ее атакуешь, а то и просто критикуешь, ты уже преступник? Что это за люди, ее слуги, которые кидаются словом «предатель» во все стороны (читает): «Шуман, Мок, Мейер — предатели». (Не антисемиты ли вы? Это звучит, право, несколько странно!). «Леон Блюм — предатель!»… Блюмель! Ваш бывший друг назван вашими нынешними друзьями — предателем. Что вы скажете на это? (Блюмель молча разводит руками). Коммунист Куртад грозит социалистам, что народ когда-нибудь «расправится с ними, как с Петковым»… Или еще вот, в «Литературной газете», в Москве, о председателе Дюркгейме сказано, что он — ханжа. У меня десятки газет и журналов, и всюду — одно: «предатель, предатель, измена, доллары, подкуп»… И о Поле Низане вы сказали, что он «предатель», потому что этот честный коммунист не захотел принять германо-советского пакта!
Кравченко своей книгой нам показал, что это за методы, и откуда они идут. Эти методы теперь мы видим в коммунистической партии Франции. О, как много хотели вы сказать на этом процессе, но вы только противоречили себе и не сказали ничего. Пресса ваша была день ото дня грубее. Я прошу суд: не давайте им выйти сухими из воды! Накажите их по всей строгости наших законов, которыми мы дорожим, потому что в них залог нашей свободы. Они тоже пользуются этой свободой, но еще немного, и у нас установится диктатура диффамации. Я прошу, я требую самого строгого наказания. Они пачкали человека, они пачкали его дело. Он указал нам на страшную действительность, в которой живет его родина. И если он выбрал свободу, то и свобода выбрала его, чтобы он защитил ее правое дело!
Двадцать первый день
В понедельник, 14 марта, в 3 часа дня, начались речи адвокатов ответчиков. Их четверо: мэтры Брюгье, Матарассо, Блюмель и Нордманн. Каждый взял себе особую тему. Молодой член компартии, Брюгье, который собирается выставить свою кандидатуру на будущих кантональных выборах, изучил жизнь и деятельность Кравченко в целом; Матарассо посвятил себя изучению рукописи; Блюмель предупредил, что будет говорить об измене, как таковой, и Нордманн — для которого приготовлен весь день среды (шесть часов) — будет громить Кравченко за клевету и разоблачать ложь его книги. Пока что говорил один лишь Брюгье. Когда он кончил (при полупустом зале) свою унылую, монотонную и совершено бессодержательную речь, выяснилось, что на скамье адвокатов «Лэттр Франсэз» — всего один Блюмель. Нордманн — болен, а Матарассо, бывший в начале заседания, исчез. На вопрос председателя, нельзя ли вызвать спешно Матарассо, который, по расписанию, должен выступить, Блюмель заявил, что это невозможно. Поэтому заседание, начавшееся позже обычного, окончилось ранее обычного, — в шесть часов. Надо сказать правду: многие спали или дремали, и жандармы, которых вместо десяти обычных, было всего два, ходили и будили публику, так как для благолепия суда спать в зале запрещается. Места для публики были на две трети пусты и войти мог всякий с улицы — настолько слаб был в этот день контроль. Этому способствовало, конечно, и то обстоятельство, что сам Кравченко отсутствовал: не понимая французского языка, он не счел нужным слушать усыпительную речь Брюгье, из которой бы все равно ничего не понял. Пот, тем не менее, струился градом с лица молодого адвоката, у которого, кроме всех прочих недостатков еще и маленький недостаток речи — он слегка шепелявит. Слушая его, мэтр Изар подавлял зевоту, а мэтр Гейцман читал под столом какую-то книгу. — Мы семеро сошлись не случайно, — сказал Брюгье, не обладающий чувством юмора. |
