— Что дверь не заперта?

— На что ее запрешь? — Петухов указывает на дыру от выпиленного для экспертизы замка. — Как мои старики, не знаешь?

— Мать пошла на поправку, отца, видимо, тоже вытащат. Проникнуть можно? — Томин накидывает цепочку и делает жест внутрь квартиры.

— Валяй… Извини, руку не подаю — в земле.

— А что ты делаешь?

— Да вот цветок сажаю… мамин самый любимый, — смущенно бормочет Борис.

Он проходит с Томиным в комнату и поливает ткнутый в поллитровую банку увядший цветок; вытирает чем попало руки, вздыхает.

— Загнется, наверно. Ну за каким лешим было горшок-то разбивать?! И вообще, глянь, что натворили! Сволочи!

— Видел, Боря. По линии угрозыска дело веду я.

— Вона! Слушай, я только с самолета. Звонил тетке, она и телеграмму бестолковую прислала и теперь несет ахинею, ничего толком не понял.

— Я пока тоже не все понял. Поэтому, Боря, лучше мне спрашивать — тебе отвечать. Но давай перебазируемся к нам. Мать тебя накормит, посидим-потолкуем. Можешь и переночевать.

— Ладно, — он вытаскивает поллитровку. — Раздавим?

— Нет, уволь, только от стола.

— Тогда смысла нет ходить.

Злясь и вздыхая, он подбирает с пола раскиданные вещи. Томин к нему приглядывается.

Петухов широк в плечах, крепок и кажется румяно-смуглым от «снежного» загара. Но в водянистых серых глазах и голосе угадывается какая-то душевная слабина. То ли очень уж выбит из колеи случившимся, толи так и остался немного «хлюпиком», несмотря на все свои успехи…

— Скажи, Боря, родители писали регулярно?

— Ну! — утвердительно произносит Петухов.

— В последних письмах не проскальзывали тревожные нотки? Они никого не опасались? Не писали что-нибудь вроде: «Часто захаживает такой-то, передает тебе привет». А?

— А старики-то чего говорят?

— От матери мало чего узнал, к отцу еще не допускают… Денег ты в квартире не нашел?

— И не искал. До того ли мне сейчас, друг милый!

— Ты здорово переменился. Уважаю твои чувства, Боря, но… Какую шкатулочку мать могла называть «заветной»?

— Шкатулка? Одна всего и есть — которую отец подарил. На свадьбу, кажется.

— И в ней лежали?..

— Ерунда всякая. Вот, — поднимает опрокинутую палехскую шкатулку, возле которой рассыпаны вывалившиеся на пол безделушки.

— Понимаешь, неясно, нашли деньги или нет.

Борис смотрит на него хмурясь.

— Извини, я слегка не в себе…

— Неясно, говорю, нашли ли те деньги, что ты присылал.

— Да?.. — после паузы растерянно произносит Борис.

— Ну да. Родители рассказывали, что держат их дома. Но где? Почему ты не убедил их положить на сберкнижку?

— А… что они еще рассказывали?

— Почти накопил на машину. Вернешься — купишь.

— Прямо так?.. Так вот и говорили?! Хвастливое старичье! — Он в крайнем волнении.

— Да, накликали. Но — не посетуй на откровенность — сколько они, бывало, и краснели за тебя и челом били в разных инстанциях. Ты ведь был ох не подарочек!

— Ну и что?

— Когда-нибудь людям хочется наконец моральной компенсации: «Вот каков наш Боря, получше других!»

— Ну и заварилась кашка! Первый сорт!

— Не знаешь, доехала до них твоя клюква?

— Господи, велика разница, доехала — не доехала… Надо ж, про клюкву известно!

— Сколько ее было?

— С полведра примерно.