— Скажи, Полин, я доказал тебе, что я твой друг?

— Милый, — рассмеялась я, — когда мало времени, тут уже не до дружбы — только любовь.

Он принял мои слова как приглашение к действию: подошел, опустился на колени и стал целовать мне ноги. Как ни странно, спать расхотелось, а во всем теле появилось ощущение легкости. Хотелось смеяться и радоваться жизни.

— Доминик, встань, — я взъерошила его кучерявую шевелюру. — Иди ко мне, мой милый.

— О, Полин! — простонал он, но не набросился на меня, как я ожидала, а начал спокойно раздеваться. На меня пахнуло смесью запахов острого мужского пота и керосина — он со вчерашнего дня не переодевался.

Мне некстати вспомнился Андрей, — тот срывал с себя одежду, и она валялась на полу, стульях и креслах. Потом ему долго приходилось искать свои вещи, чтобы одеться, а однажды мы с ним нашли его сапог на вешалке для верхнего платья. Как мы тогда смеялись! С тех пор я без улыбки не могла смотреть на вешалку, когда подходила к ней.

Так же размеренно, как он снимал с себя одежду, Доминик, приподняв подол моей сорочки, принялся целовать мне живот, потом грудь и шею. Кончиком языка Доминик лизнул мне сосок, потом еще и еще и, недоуменно взглянув на меня, прошептал:

— Тебе хорошо, дорогая?

— О да! — застонала я. — Продолжай! Не останавливайся!

Признаться, я поняла его недоумение. Доминик ожидал, что от его ласки у меня затвердеют соски, но он не знал, какое белье носили воспитанницы женского института губернского N-ска: корсеты и лифчики шились строго по уставу — из плотного небеленого полотна, жесткие складки которого натирали грудь настолько, что соски становились нечувствительными даже к жесткой щетке для мытья. Считалось, что таким образом воспитанницы подготавливаются к священной роли матери, у которой должны быть бодрое тело и твердые соски.

Он вновь стал целовать мне живот, опускаясь все ниже и ниже. Я замерла и напрягла колени.

— Полин, милая, расслабься, я просто хочу порадовать тебя «визитом первого консула».

— Что?

— Не торопись…

Его нос щекотно утыкался мне в живот, а рот вбирал в себя первые завитки.

— Доминик, прошу тебя… Это же… Это же непристойно… Извращение…

— Расслабься, дорогая. Самое неестественное из сексуальных извращений — это целомудрие, — ответил он, не переставая меня целовать.

«Боже, что он делает? — в смятении думала я. — Ну и пусть. Я завтра уеду, так почему бы не увезти с собой еще одно ощущение, которое будет храниться в заветной шкатулочке моих воспоминаний».

От этих мыслей я несколько успокоилась и расслабилась. Доминик незамедлительно воспользовался этим обстоятельством, его язык проскользнул еще ниже и энергично принялся исследовать мои укромные уголки. Я ничуть не пожалела, что пошла ему навстречу. Ощущение было восхитительным: словно внизу у меня запульсировало еще одно сердце, выбрасывавшее в артерии кровь и наполнявшее меня восторгом и жаждой жизни! Потом он лег на меня, и мы погрузились в самую увлекательную игру, известную со времен грехопадения Адама и Евы. Но продлилась она недолго. Доминик остановился на пике экстаза и рухнул на меня опустошенный.

Когда он немного отдохнул, я спросила его:

— Милый, что означали твои слова «визит первого консула»? Кого ты имел в виду?

— Наполеона.

— Славно в такой момент вспомнить историю. Откуда это выражение?

Доминик уткнулся носом в мои волосы.

— Пылкий двадцатипятилетний корсиканец писал из итальянского похода своей возлюбленной креолке Жозефине: «Я не могу забыть твою очаровательную черную рощу, куда я совершал „маленькие визиты“.