— Мудрено, — согласился я. Андрей подписал протоколы, и мы уехали.

Я могу понять Шаха — любовь. Я могу понять Завгороднюю — палантины и Париж. Зудинцева я тем более понимаю — он мент. Ему без розыска, как без кислорода… Но Глебушка! Глебушка! Причем он даже не пришел ко мне поговорить. Он накатал заявление об уходе на трех страницах, в коем подробно и пространно объяснил, что ТВ… что приглашение… что хочется самостоятельности. А я психанул, позвонил ему и спросил: в чем дело, Глеб? Он ответил: ты должен меня понять, Андрей. Ты можешь меня понять? — Могу. Я всех могу понять… Мне бы еще себя понять…

Меня не отпускало ощущение какой-то ошибки. Какой-то нелепицы. Я позвонил Сашке. Сашка согласился, что — да, нет большей глупости, чем носить на руке часы с разбоя. Тем более — наркоману. Надо бы разобраться.

Спустя час мы знали, что погибшего от передозировки наркомана зовут Лепешкин Владимир Владимирович, 1972 года рождения, проживает (в морге он теперь проживает) на улице Карпинского, дом 36… А тело было обнаружено в подъезде дома № 3 по улице Наличной. Нашли его жильцы Семенихина и Козлов вечером 15 сентября. Решили, что пьяный, и вызвали милицию. Слава Богу, менты не сняли часы с руки покойника — прецеденты бывали.

Мы с Сашкой поехали к Лепешкину домой, на Гражданку. Райончик, куда мы приехали, был застроен однообразными блочными коробками, видимо, еще в брежневские времена. Но по-своему он был уютен… Дверь нам открыла немолодая, сухонькая женщина с потухшими глазами. У всех матерей наркоманов глаза одинаковые.

Она уже знала о смерти сына. Собственно, мать наркомана знает о смерти своего сына тогда, когда он еще жив в биологическом понимании. Сначала они надеются, таскают своих детей по врачам, лечебницам, экстрасенсам. Потом надежда тает. Растворяется, как деньги, потраченные на врачей и экстрасенсов. Потом… Потом некоторые начинают ждать смерти сына и дочери как избавления. Кто их осудит?

Мать Владимира Лепешкина смотрела на нас молча. Она ничего не спрашивала, она проигнорировала наши удостоверения. Кажется, ей было все равно, кто мы и зачем пришли. И я ощущал себя последней сволочью…

Нас пригласили пройти в крохотную пятиметровую кухню и предложили чаю. В квартире царила откровенная бедность, и мы, разумеется, отказались. А впереди у этой женщины были еще совершенно непомерные для нее расходы на похороны.

Она смотрела в скатерть и говорила:

— …Вова всегда был хороший мальчик. Очень хороший. Он очень любил животных и рисовать… У нас был кот Грека и черепаха Настя, и рыбки… Когда был жив отец, тоже Владимир Владимирович — он умер год назад от инфаркта… Когда был жив муж, мне все-таки было легче. Ах, извините, извините! Не могу…

Мне трудно и не хочется передавать этот рассказ. Я смотрел на женщину с потухшими глазами, из которых текли слезы, и думал о бабе Вале… Она тоже мать. Мать, которая убивает чужих детей. И наша машина правосудия позволяет ей это делать. Сегодня и ежедневно. Сегодня. И ежедневно.

Евгения Антоновна немного успокоилась, снова предложила нам чаю. На этот раз мы согласились — мы поняли, что так ей легче, что так она может чем-то себя занять… Мы пили жиденький чаек без сахара и расспрашивали мать наркомана.

— Когда последний раз вы видели Володю?

— Пятнадцатого. Это воскресенье было. Он весь день дома пролежал — худо ему было… А к вечеру позвонил Леша.

— Кто этот Леша?

— Не знаю. Слышала, как Володя по телефону говорил. Называл человека Лешей. Был когда-то давно у него приятель — Леша. Они поговорили, Володя как-то повеселел даже и стал собираться.