Эд Макбейн. Дело по обвинению
Глава 1
Азалии засыхали. А что им еще оставалось? Он мог бы предвидеть это заранее. Человек, родившийся и выросший в Нью-Йорке, может выкопать ямку на строго определенную глубину, подсыпать в нее торфу и заботливо опустить растение на это бурое упругое ложе. И пусть он даже регулярно поливает цветы и подкармливает их витаминами – все равно они захиреют и погибнут только потому, что их посадил горожанин. А может быть, он просто все это выдумал? И цветы засыхают потому, что всю эту неделю держится сильная жара? Что ж, в этом случае азалиям только и остается что засохнуть: сегодня опять будет нечем дышать. Он выпрямился и перевел взгляд с увядающих подле террасы кустов на ослепительную полоску далекого Гудзона. Еще один палящий душный день, подумал он и, представив себе свой тесный служебный кабинет, быстро взглянул на часы. У него еще оставалось несколько минут, чтобы выкурить сигарету, прежде чем отправиться к станции метро. Он достал из кармана пиджака пачку, сорвал с нее целлофановую обертку и вытряхнул сигарету – высокий, широкоплечий человек, мускулистый и сухощавый, которому, по-видимому, не угрожала опасность обрасти когда-нибудь жирком. Коротко остриженные черные волосы делали его моложе лет на пять. Несмотря на свои тридцать восемь лет, он еще умел создавать у присяжных впечатление, что перед ними молодой идеалист, выступающий обвинителем только потому, что это – служение интересам народа. И с юношеской непосредственностью он вдруг в хорошо разыгранной ярости обрушивался на какого-нибудь свидетеля и вдребезги разбивал его показания сверкающим мечом истины, доступным только молодости. Он пододвинул тростниковый стул, уселся так, чтобы видеть реку и безоблачную синеву неба, и принялся лениво попыхивать сигаретой. Услышав позади себя стук закрывшейся двери, он повернул голову. – Тебе ведь уже пора идти? – спросила Карин. – У меня есть еще несколько минут, – ответил он. Она неторопливо пересекла террасу, наклонилась к герани в горшках, сорвала сухие листья, бросила их в большую каменную чашу, служившую пепельницей, и подошла к нему. Он следил за ней, спрашивая себя, все ли мужчины восхищаются красотой своих жен на пятнадцатом году брака. Когда они познакомились, ей было девятнадцать лет. Но и теперь она сохраняла былую стройность. – Дженни еще не встала? – спросил он. – Сейчас ведь лето, – ответила Карин. – Пусть еще поспит. – Я никогда не вижу эту девчонку, мою собственную дочь, – сказал он. – Обвинение несколько преувеличивает. – Возможно, – ответил он. – Но мне все кажется, что в один прекрасный вечер я приду домой, увижу за столом Дженни с незнакомым молодым человеком, и она скажет: «Знакомься, папа, это мой муж!» – Хэнк, ей же всего тринадцать! – сказала Карин. Она встала и подошла к краю террасы. – Посмотри-ка на реку. Сегодня будет очень жарко. Он кивнул: – Среди всех моих знакомых женщин только ты одна не выглядишь в брюках как шофер грузовика. – А со сколькими другими женщинами ты знаком? – С тысячами, – улыбнулся он. – И весьма интимно. – Расскажи мне о них. – Погоди пока я издам свои мемуары. – Вон экскурсионный пароход! А не могли бы и мы как-нибудь прокатиться? Как ты думаешь, Хэнк? – Что? – Пароход... – Она остановилась и внимательно на него посмотрела. – Я подумала, что это было бы чудесно. – А? Ах да, пожалуй... Вдруг между ними пронеслось мимолетное зыбкое облачко, отзвук пуританской морали – он все-таки не мог забыть, что был не первым у Карин Брукер. |
